Жак Шардон - Эпиталама

— Прямо на глазах двадцати человек? — спросила Берта, улыбаясь издалека Одетте, которую разглядела за охапкой цветов.

— Выйди сейчас через дверь за моей спиной и сделай вид, что направляешься в гардероб, я буду в комнате рядом.

Альбер вернулся в гостиную и вошел в столовую. Прислуга хлопотала возле подносов с прохладительными напитками. Он прошел через прихожую.

— Здесь! — вполголоса сказал он, замечая Берту, которая смотрелась в зеркало.

— Нет… это слишком опасно! — сказала она.

— Никого нет… Я закрыл дверь, — ответил он, страстно обнимая ее.

Господин Пакари и Альбер возвращались домой пешком, по бульвару Сен-Жермен.

— Холодно, — сказал Альбер, обращая внимание на не слишком уверенную походку отца. — Давай возьмем машину?

— Холод весьма полезен, — сказал господин Пакари, напрягшись так, словно у него кружилась голова.

Помолчав, он спросил:

— Кто эта девушка, с которой ты, кажется, знаком?

— Берта Дегуи?

— Девушка, которая сидела возле тебя за столом.

— Да, это мадемуазель Дегуи. Ты видел ее в Нуазике. Однажды, пять лет назад, она приезжала в Пикодри с молодым Шораном. Ты помнишь Шорана? Молодой человек, который тебе понравился.

— Так это она? В самом деле? Я помню ту девочку. Какое превращение! Пять лет!

— Натт придет поговорить с тобой на этой неделе. У него неприятности с Грожаном.

— Пять лет! — озадаченно повторил господин Пакари. — Как меняются люди за такой короткий срок!

Как-то утром, погрузившись в холодную ванну, господин Пакари почувствовал, что задыхается. Он тотчас вылез из воды и быстро растер тело полотенцем, словно желая стереть с себя ощущение тревоги. Он видел в зеркале свое пунцовое лицо; зубы его стучали. Он снова лег в постель, и вскоре неприятное ощущение исчезло.

В кабинет Пакари спустился поздно и был раздражительнее обычного. Ваньез поостерегся спрашивать хозяина о здоровье, ибо хорошо изучил за долгие годы его характер, но даже глубокие познания в этой области не избавляли его порой от нахлобучек.

Все свои тревоги по поводу собственного здоровья господин Пакари предпочитал держать в тайне и никогда никому не жаловался. Он говорил, что для энергичного человека нет лучшего лекарства, чем воля и увлеченность работой.

Однако он все же воспользовался визитом Натта, чтобы проконсультироваться, наивно полагая, что школьный друг, с которым он был на «ты», не обнаружит у него чего-нибудь опасного.

— Я испытываю это недомогание особенно после того, как поговорю, — произнес он изменившимся голосом, стоя голым по пояс, с сильно бьющимся сердцем, и чувствуя, как прохладное ухо Натта прижимается к его широкой грудной клетке.

Затем с надеждой в голосе спросил:

— Ведь это же все естественно?

Альбер вышел на улицу и прохаживался перед домом, чтобы с глазу на глаз расспросить Натта, когда тот выйдет, о состоянии отца.

— Как вы его находите? — спросил он, подходя к Натту, когда тот садился в машину.

— Кровообращение оставляет желать лучшего!.. — сказал Натт. — Сердце немного переутомлено. Он жалуется на головокружение. Это не страшно. Ему нужен отдых. Поменьше есть. Никакого вина. Я посоветовал ему съездить на месяц в Канн.

— Нам ни за что не удастся убедить его уехать сейчас из Парижа, — сказал Альбер.

— Я предложил Канн, потому что в красивом месте ему будет не так скучно, но было бы также неплохо, если бы он поехал в Фонтенбло. Важно лишь, чтобы он на некоторое время забыл о делах.

Господин Пакари решил уехать из Парижа немедленно. Он хотел уехать в Канн и, казалось, совершенно перестал интересоваться работой. Опасаясь, что это превратится в очередную причуду, Альбер советовал ему пожить где-нибудь в окрестностях Парижа; однако господин Пакари решил ехать только в Канн, и никуда больше, словно город, указанный доктором, обладал какой-то магической исцеляющей силой.

После отъезда отца Альбер много работал и часто ездил в Канн.

Берта его не понимала. Как он мог так подолгу не видеть ее? Ей бы тоже хотелось казаться равнодушной. Она упрекала себя за то, что слишком часто пишет ему, но, что бы она ни делала, дабы отвлечься от мыслей об Альбере, лишь усиливало ее любовь, наполняло неясным шумом голову, распаляло тело, словно покрывая его сплошной пеленой.

Она заставляла себя думать о платье, которое наденет на свадьбу Одетты, но никак не могла решить, какой цвет и какую ткань предпочесть; пользовалась любым предлогом, чтобы уйти из дома, и бесцельно бродила по улицам; она сгорала от нетерпения, изнемогала от усталости, изматывала себя, в отчаянии стараясь выплеснуть все свои накопившиеся эмоции. Каждый вечер у нее болела голова, и она совершенно перестала спать.

Как-то раз после обеда она лежала на диване в гостиной совершенно неподвижно, закрыв глаза. У нее было такое впечатление, что отдых только усиливает ее страдания, но она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. «Что я, заболела, что ли?» — спрашивала она себя, думая о письмах Альбера. Она приподняла голову, отчего, как ей показалось, боль разлилась по всему телу; ничего не видя, медленными шагами, словно перенося какой-то хрупкий груз, направилась она к себе в комнату, открыла ящик комода и бросила в камин два пакета писем.

Она нагнулась, чтобы перемешать горевшие с трудом бумаги, и выпрямилась, почувствовав нарастающую боль в затылке.

……….

Берта открыла глаза и посмотрела на жаркий огонь совсем рядом с ней. Две женщины в белом тихонько разговаривали в углу комнаты. Это была ее комната, но казалась теперь более пустой, и мебель была расставлена как-то странно. Неподвижная, с сильно бьющимся сердцем и тяжелой от усталости головой, она пыталась разобраться в происходящем. Ее разум пытался освободиться от сновидений. Однако все происходило наяву. Это был не сон. Она лежала, словно связанная, перед этим пылающим костром и чувствовала капли пота на своем лице. Ей подумалось: «Это ад. На земле я жила именно в этой комнате. Вон туда я бросила его письма. Теперь этот огонь будет гореть вечно и всегда будет жечь меня, а я не смогу пошевелиться, потому что согрешила. А вон те женщины меня стерегут…»

Она хотела сказать, что ей плохо, но боялась заговорить, а женщины, казалось, недоверчиво наблюдали за ней.

……….

Она услышала голос госпожи Дегуи и подумала, что избавилась от кошмара, но не смогла узнать мать в той женщине, которая весело щебетала возле нее. «Мама была доброй и чуткой; она бы поняла, что я сейчас испытываю. А это не она. Просто к моей пытке добавляют еще и эту боль: я вижу ее образ, попытаюсь заговорить с ней, а она станет отвечать мне, как чужая».

……….

Иногда, просыпаясь, она выжидала, не сразу открывая глаза, и надеялась, что, может быть, комната опять окажется такой, как прежде, когда кровать стояла напротив окна. Но чья-то рука хватала ее запястье. «Ну-ну», — говорил голос, гулко звучавший у нее в голове, и она понимала, что пытка продолжается и что она по-прежнему находится перед раскаленной печью, в обществе все тех же двух чужих и злых женщин.