Жак Шардон - Эпиталама

……….

— Сегодня мы вас поднимем, — сказала одна из женщин.

Она принесла таз теплой воды и подложила подушку под спину Берты.

Пока ей заплетали волосы, Берта, утомленная этим туалетом, смотрела с отрешенным видом на оставленную в шезлонге посреди комнаты старую шаль госпожи Дегуи. Вдруг постель раскрыли, отбросили одеяла, которые так долго тяжелым грузом лежали у нее на ногах, и она почувствовала прохладное прикосновение воздуха к голым ступням, удивительно маленьким и белым при дневном свете. Она обхватила рукой шею женщины и, безвольно опустив голову, дала перенести себя в шезлонг.

Госпожа Дегуи, веселая и запыхавшаяся, вошла в комнату:

— Ну! Ты довольна? Моя миленькая!.. Вот ты и встала!

Она села возле Берты, держа в руках флакон и давая его понюхать дочери.

— Это одеколон, — ласково говорила она. — Тебе ведь нравится одеколон? Укройся. Правда же, эта шаль очень мягкая?

Берта пристально смотрела на дверь. Она говорила себе: «Сейчас я убегу вон туда. Тогда я буду знать точно, в своем я доме или нет. Может, я увижу Ортанс и поговорю с ней».

Наблюдая за женщиной, которая меняла простыни, Берта осторожно спустила одну ногу с шезлонга, потом неожиданно встала, сделав резкое движение в сторону двери, и сделала один неуверенный шаг. Она заметила в зеркале свое мертвенно-бледное лицо и, почти теряя сознание, упала обратно в шезлонг.

Она услышала, как женщина говорит, неся ее обратно в постель: «Вы напугали свою мать, нехорошая девочка! Вас нельзя оставить ни на минуту!»

«Почему она испугалась?» — думала Берта. Тут она вспомнила про зеркало. Сейчас Берта была похожа на дочь Робера Пассера. «Понимаю, — подумала она, — у меня туберкулез, как у дочери Робера Пассера, и я скоро умру».

Теперь, молчаливая и серьезная, она постоянно плакала, послушно позволяя ухаживать за собой. «Жаль, что я не знала раньше, что мне готовила судьба, — говорила она себе, — но я не боюсь умирать. Почему мама думает лишь о том, как бы развлечь меня? Я бы хотела, чтобы она оставалась рядом, чтобы опять говорила серьезным голосом и чтобы, как и прежде, изливала передо мной свою душу. А они как будто и не понимают. Мы уже далеко друг от друга. Я вижу ее веселые глаза, ее пустые заботы…»

Потом она начинала думать об Альбере, но тут же гнала от себя его образ.

……….

Госпожа Дегуи подошла к кровати Берты:

— Одетта пришла. Она хотела бы видеть тебя.

Дверь тихонько отворилась, и Берта с удивлением отметила, какая Одетта высокая. На ней была шуба, которую Берта раньше никогда не видела, и шляпа с белыми перьями.

— Ну что! Миленькая ты моя, — сказала Одетта тихонько, склоняясь над кроватью. — Тебе лучше.

Берта рассматривала подругу детским, восторженным взглядом, не понимая, как она здесь очутилась.

— Как давно я тебя не видела. — Одетта смотрела на Берту полными слез глазами и, улыбаясь, прикладывала к носу платок.

— У меня был тиф.

— Но ты уже выздоровела, — сказала Одетта, бросая взгляд на сиделку.

Берта была тронута сочувствием подруги; искреннее участие Одетты приятно волновало ее. Однако она не осмеливалась ничего сказать и только смотрела на красивую шляпу с перьями, от которой не могла оторвать глаз.

— Ты изменила прическу, — сказала она со слабой улыбкой.

— А! Ты это заметила! — сказала Одетта, поднося руку к затылку. — Да, Филиппу больше нравится такой вот низкий пучок. Ты знаешь, мы уже поженились. Ну, прощай, дорогая. Я не хочу сегодня долго задерживаться. Я тебе принесла букетик гвоздик.

— Прощай, — сказала Берта.

Она повторила про себя: «Одетта, Филипп…», не очень-то понимая, как это Одетта смогла к ней прийти. Она взяла цветы и машинально поднесла их к лицу; их сильный, резкий запах напомнил ей жаркие дни в Нуазике, и воспоминания, которые она желала прогнать, вдруг с новой силой нахлынули на нее.

Одетта встретила госпожу Дегуи в прихожей.

— Изменилась она, да? — спросила госпожа Дегуи, входя в гостиную.

— Да, — ответила Одетта. — Видно, что она сильно болела. Она очень страдала?

— Вначале — да, особенно… голова… она очень долго бредила и была ужасно возбуждена. Ее прямо невозможно было удержать в постели.

— Вы, наверное, очень за нее беспокоились? — спросила Одетта, обратив внимание на усталое лицо тетушки.

— О! Милая моя! — произнесла госпожа Дегуи, подрагивая губами, и в выцветших глазах ее показались слезы.

Она села, держась рукой за стол.

— Ты и представить себе не можешь, какого ужаса я натерпелась! Однажды ночью меня позвали. Она была совершенно холодная. И ее невозможно было отогреть. Я звала ее: «Берта! Берта!», а она не слышала меня. На следующий день у нас была твоя мать, она, наверное, тебе писала. Мы думали, что все кончено.

— Да, — сказала Одетта вполголоса, с горестным изумлением глядя на госпожу Дегуи.

— А потом меня и доктора больше всего беспокоило ее настроение. Мы старались развлечь ее. Надо было сделать так, чтобы она ни о чем не догадывалась. Но находиться возле нее долго было нельзя — она становилась беспокойной. Я заходила к ней на минуту-другую, не больше. У нее постоянно было несчастное, бледное личико, такое печальное и серьезное…

— Сейчас она уже знает, что у нее был тиф; она мне об этом сказала.

— Вероятно, она догадывалась. Но это не страшно. Теперь она спасена.

— Вы собираетесь оставаться в Париже до тех пор, пока она не выздоровеет?

— Мы поедем в Нуазик, как только она будет в состоянии переносить дорогу. Теперь ей нужен полный покой и свежий воздух. Через несколько дней она встанет. Мы отправимся туда в конце марта. А как поживает Филипп? Вы ведь вернулись из свадебного путешествия.

— Мы займемся устройством нашей квартиры, — сказала Одетта, вставая. — Она еще не готова; пока что мы живем в гостинице.

Обернувшись, она добавила с ласковой улыбкой:

— Я скоро приду опять.

В Нуазике Берта набиралась сил. В солнечные дни она садилась на террасе, закутавшись в шаль, или совершала короткие прогулки в компании матери и Эммы; ей казалось, что она начинает жить заново, впервые наслаждаясь чудом дневного света. Раньше, возвращаясь в Нуазик, она искала там свои детские воспоминания; теперь же ее омытая свежестью, легкая душа с упоением открывала для себя новую красоту вещей.

Она забывала Альбера и вместе с ним свое неприятное, наполненное лихорадочным возбуждением и болью прошлое.

Очертания деревьев в саду постепенно таяли на фоне неба. Из комнаты Берты были видны ветви фруктовых деревьев в соседних садах, мельница в Граве, изменившаяся линия горизонта с тополями вдалеке. В дождь женщины держались поближе к огню; однако стоило облакам немного разойтись, как сквозь образовавшийся просвет вновь выглядывала знойная летняя синева.