Жак Шардон - Эпиталама

— Меня совершенно не волнует, с кем ты здороваешься, — сказала Берта.

— Ну и ну! Что за прелесть эта семейная жизнь! — резко и язвительно продолжал Альбер. — Если дома ты раскрываешь книгу, тебя тут же упрекают в том, что ты молчишь; в обществе стоит только поговорить с какой-нибудь дамой, как тебя обвиняют в измене. И это на всю жизнь! На всю-всю жизнь!

«Теперь я прекрасно понимаю, что он признается мне в том, о чем действительно думает. Ведь и раньше я замечала это, только гнала от себя такие мысли, — обезумев от горя, размышляла Берта, прижимаясь к дверце машины, чтобы быть как можно дальше от Альбера. — Разве я хоть в какой-то мере существую для него, когда мы оказываемся на людях? Разве он хоть раз за весь вечер посмотрел на меня? Дома он думает о работе, о чем угодно, только не обо мне. Мне достается только его усталость. Интересно, ведь он бежит от меня буквально с первого дня нашего брака! Взять хотя бы вчерашний вечер — какая черствость! Какая ненависть в глазах! Я для него ничего не значу. Он принадлежит кому и чему угодно, но только не мне. От него никогда не дождешься ни нежности, ни душевного порыва, ни любви. Мне холодно рядом с ним. От его серьезности и положительности все кругом кажется каким-то бесцветным, а по существу, он просто эгоист, грубиян и сухарь. Он, видите ли, хочет, чтобы мы были буржуазной семьей!»

Она вспомнила о том, каким представляла их союз, рожденный многолетним страстным влечением.

«Он разрушил его! Ему доставляло наслаждение разрушать его, потому что такие союзы — редкость. Ведь, в сущности, он любит только страдания. Он просто не умеет наслаждаться радостью. Рядом с ним начинаешь буквально задыхаться — это потому, что он несет в себе дух несчастья. Он завлек меня в эту западню иллюзий; мне из нее уже не выбраться; этот крест я должна буду нести всегда».

Прижимаясь к дверце и держась за ее ручку, словно желая выброситься на улицу, Берта прошептала:

— Негодяй!

— Вот уж совершенно неподходящее слово, — спокойно сказал Альбер. — Ты меня спросила: «Ты думаешь о госпоже де Буатель?» На что я тебе ответил буквально следующее: «Что за нелепая ревность!» Возможно, я выразился недостаточно учтиво, но это не означает, что я негодяй.

«Мне нужно бы это запомнить! — говорила себе Берта. — Сейчас я вижу все и без прикрас. А когда я ослеплена любовью к нему и чувствую себя счастливой, я заблуждаюсь».

Машина остановилась. Берта выскочила из нее, как будто собиралась куда-то убежать. Она долго звонила, прислонившись к воротам, а затем исчезла в доме.

Альбер, не торопясь, отыскал упавшую на тротуар монету. Потом медленно поднялся по лестнице и пошел сразу к себе в кабинет, чтобы оставить на несколько минут Берту в спальне одну.

Папка с делом Жантийо лежала на столе. Он открыл ее, снова закрыл и взглянул на книгу, которую ему недавно переплели. Он вспомнил, что отец его по вечерам читал. Это воспоминание отвлекло на какое-то время его мысли, потом он пошел в спальню. Он увидал Берту, лежавшую на краю постели, зарывшись под одеяло, словно она уже спала. Альбер подошел к ней, чувствуя в себе огромное желание прекратить эту ссору, чтобы она не тревожила их ночной покой.

— Ну послушай, — тихо сказал он. — Что с тобой? Ответь мне… Нельзя же засыпать с нехорошими мыслями.

Она лежала неподвижно, с широко открытыми глазами и глядела в одну точку.

«Разве он способен понять меня!» — мысленно повторяла она, безуспешно пытаясь спастись под одеялом от лихорадочной дрожи и чувства одиночества.

— Ответь же мне, — повторил Альбер.

Он отошел от нее. «Лучше оставить ее одну, — сказал он себе, — это пройдет». Он начал раздеваться. «Представим себе, что я сейчас дома один. Я лег бы в постель и уснул».

Но когда он погасил свет и лег, то никак не мог отделаться от мысли, что сейчас она неподвижно лежит рядом с ним без сна. Он говорил себе: «Она не шевелится, она молчит: я вполне могу считать, что она спит и что в этой большой кровати я сейчас один».

Пытаясь забыться, прервать усилием воли навязчивую работу мысли, он несколько раз рассказал про себя басню про ворону и лисицу. Не помогло: по нему пробежала дрожь, словно нервы его были растревожены какими-то назойливыми токами, исходившими от лежащего рядом неподвижного существа.

— Нет, ну сколько можно! Это же просто безумие! — закричал он, спрыгивая с кровати.

Он включил свет и начала расхаживать по комнате.

— Объясни мне наконец, в чем дело! Перестань злиться! Давай лучше поговорим! Ты спросила меня: «Ты думаешь о госпоже де Буатель?» Я тебе ответил: «Ну вот, опять твоя безрассудная ревность». И из-за такой ерунды у тебя перехватывает дыхание и ты впадаешь в истерику… Или, может быть, это уже я начинаю сходить с ума?

Берте его рассуждения показались бредом, бесконечно далеким от ее страданий.

Альбер сел в кресло. Близость этой растерянной, неспособной воспринимать его слова женщины как будто набрасывала на все окружающее пелену неуверенности и уныния. «Моя жизнь просто невыносима», — думал Альбер. Он чувствовал, что страдание проступает в исказившихся чертах его лица: это должно тронуть Берту. Однако в зеркале напротив он увидел всего лишь утонувший в кресле бледный силуэт человека с взъерошенными волосами.

Альбер встал и посмотрел на кровать. Мысль о том, что ему придется вновь ощутить рядом с собой эту женщину, упивавшуюся собственными горестями, привела его в ужас, и он стал медленно одеваться.

Он вышел из спальни, зажег свет в прихожей, потом в гостиной. Сел на диван; увидев валявшуюся на полу газету, вспомнил Берту, появившуюся здесь сегодня вечером в своем атласном платье. «Как давно это было!» — подумалось ему. В столь поздний час в нарушаемой лишь боем часов тишине сдвинутые с места стулья и другие расставленные в легком беспорядке предметы сохраняли свой привычный вид, но обрели вдруг какую-то строгость и отстраненность. Он думал: «Завтра Жантийо!.. Какое ей дело до моей работы! Она только и думает о своих сумасбродных выходках. Вот ведь несчастье! Рядом с этой одержимой мне уже начинает казаться, что и сам я погружаюсь в какую-то бездну, что все вокруг заколебалось, что у меня больше нет опоры и желания что-либо делать… Эта старая и до мелочей знакомая гостиная тоже словно превратилась в галлюцинацию. Из чего же такого она соткана, эта близость двух людей, коль скоро от нарушения ее сердце готово выскочить из груди?»

«А почему, собственно, я должен из-за этого так переживать? — подумал Альбер, вставая. — Я слишком долго прожил в одиночестве, чтобы теперь терзаться из-за глупых выходок нервной женщины».

Он вошел в кабинет и сел за стол. «Будем работать, — сказал он себе, взяв в руки папку с делом Жантийо. — Морен ведь работает по ночам».