Жак Шардон - Эпиталама

Не переставая записывать размашистым почерком аргументы своего противника, Альбер отмечал про себя и его жирный затылок и жест, которым он вытирал лоб, — все раздражало его в этом крепком человеке, по-видимому, довольном своей силой и своими успехами. Он понимал, какой властью обладают энергично повторяемые доводы здравого смысла, и почувствовал, что убедительно опровергать аргументы противной стороны можно было бы как раз с помощью того рассуждения, что наметилось у него в голове прошедшей ночью. Когда он поднялся с места, у него возникло чувство, что слова сейчас придут сами, выкристаллизовавшись из кипения мыслей, и он решил отказаться от заранее подготовленной речи и сымпровизировать свое ответное выступление на новой основе.

Сохранив прежнюю вводную часть выступления, он начал очень просто, словно для того, чтобы Гишар в полной мере ощутил изысканность его ораторской манеры.

Он видел сидевшего на возвышении председателя суда Фродена, слегка наклонившегося в его сторону и внимательно, с карандашом в руке слушавшего его; не сводя с него глаз и все время обращаясь к нему, Альбер на самом деле говорил для Гишара, который знал все детали тяжбы и мог по достоинству оценить силу его доводов.

Однако, продолжая свою речь, по-прежнему пристально глядя на Фродена и пытаясь одновременно нащупать в папке легко узнаваемый по толщине доклад Шуанара, он вдруг почувствовал, что председатель, не меняя своей сосредоточенной позы, уже больше не слушал его, как раньше; по мере того как он упорно продолжал приводить аргументы, он все больше осознавал, что его слишком хитроумные, хотя и правильные слова аудиторию не трогают.

Гишар возобновил свои утверждения. Альбер хотел было ответить, используя более грубые и убедительные доводы, которые он набросал в самом начале, но тут его охватила внезапная усталость, как в тот момент, когда он поднимался по лестнице, думая о Берте, и он отказался от повторного выступления.

Он вышел вместе с Жантийо.

— Я положил записку в дело; в ней они найдут детали, необходимые для оформления постановления, — тихо сказал Альбер Жантийо, сталкиваясь со своими коллегами в узком дверном проходе.

Заметив, что Жантийо выглядит расстроенным, он тотчас начал приводить логические доводы, которые он так часто повторял своему клиенту, всякий раз черпавшему в них поддержку.

— Ну да о чем тут вообще говорить?

Однако на этот раз встревоженный Жантийо слушал его рассеянно и равнодушно. Он думал о судьях, чей образ запечатлелся у него в голове.

— Что, месье у себя? — вполголоса спросил Кастанье.

Ничего не ответив, Юго открыл дверь в гостиную и впустил его.

— Альбер скоро придет, — поспешно сказала Берта. — Он сегодня выступает в суде. Он уехал после обеда. Подождите-ка… Кажется, я слышу, как звякают его ключи. Нет, это не он.

— Выпейте со мной чашечку чая, — говорила Берта, удерживая Кастанье помимо своей воли.

Стоя неподвижно посреди комнаты, он ответил с серьезным выражением лица:

— Нет, спасибо.

Берта не знала, следует ли спросить его об Одетте. Она боялась, как бы он не увидел в этом вопросе намек на их семейную драму. Догадывается ли он, что Альбер уже в курсе дела? Чтобы скрыть свое замешательство, она говорила очень быстро:

— Ну ладно! Тогда просто посидите со мной, пока я буду пить чай. Хотите, я спрошу у господина Ваньеза, когда Альбер должен вернуться?.. Если вы разминетесь, я скажу ему, что вы приходили. И он вам напишет.

— Ему не нужно будет мне писать. Завтра я зайду снова.

— В пять часов вы наверняка его застанете. Впрочем, он будет ждать вас, потому что я предупрежу его… Так странно… Я вот сейчас говорю с вами, и мне все время кажется, что я слышу его. Я заметила: часто мне кажется, что он уже поворачивает ключ в замке, и я говорю себе: «Ну, вот и он». И что вы думаете! Оказывается, что нет, это еще не он, но он уже где-то на подходе, и вскоре я действительно слышу, как он отпирает дверь.

«Боже, сколько счастливой беспечности в ее болтовне, — думал Кастанье. — Она может говорить обо всем, что ни придет ей в голову. Какое все-таки счастье быть спокойным!»

— Хорошо у вас здесь, — сказал он, оглядывая гостиную.

Впервые за последние три дня он вздохнул свободнее в этой атмосфере тишины и покоя.

— Такая тишина! — сказал он, прикасаясь к ковру на стене. — У вас толстые стены. Настоящие стены. Нужно жить только в старых домах.

— Может быть, все-таки соблазнитесь? — спросила Берта, приподнимая чайник.

— Нет, мне уже пора идти. В шесть меня ждет Ансена.

Его тонкое лицо нахмурилось от внезапной щемящей мысли, что сейчас ему предстоит говорить с вечно всего опасающимся Ансена, и тот снова будет изводить его своими сомнениями и предупреждениями.

— Итак, завтра я зайду в пять часов, — сказал Кастанье.

— А то заходите сегодня вечером, после ужина?

— Нет, — сказал Кастанье, направляясь к выходу и нервно поеживаясь. — Зайду завтра в пять.

Берта вошла в спальню и села в маленькое кресло возле камина. «Бедная Одетта, не очень-то часто я о ней вспоминаю. Завтра схожу к ней», — думала она, а перед ее глазами стояло застывшее лицо Кастанье, его тревога и неприкаянность — образ мужчины, потерпевшего крах. Сострадая Одетте, она вдруг обрела вновь ощущение собственного счастья. «Портишь вот так себе настроение, злишься по пустякам, но какими мелкими кажутся все эти страдания по сравнению с настоящим несчастьем! Вчера я вывела его из себя своей дурацкой ревностью, причем нарочно, сама не веря в свои подозрения, как будто сознательно хотела его обидеть. Не умею я его ценить, как он того заслуживает… Я даже разучилась понимать его. И это моя вина. Я становлюсь злой».

Берте хотелось обрести прежнее свое равновесие и силы, и она подумала, что ей следует начать жить более активной жизнью, заранее зная, чем будет заполнен каждый последующий час, и испытывая от этого удовлетворение, как в былые времена, когда она пришпиливала в детской исписанный красивым почерком лист бумаги, где был зафиксирован на будущее распорядок ее по-новому организованного существования.

И как в те времена, когда Мари-Луиза сидела возле ее ног у камина в темноте и они шепотом всерьез поверяли друг другу секреты, она наклонилась к язычкам пламени, согревавшим ее руки. Последние отблески дневного света окрасили оконные стекла в цвет зеленого тумана, а пузатый лакированный буфет блестел от отражавшегося в нем огня.

Открылась дверь, и лампы ярко вспыхнули. Альбер окинул Берту взглядом.

— Иди сюда, посиди со мной, — мягко сказала Берта.

Раскаяние, написанное у нее на лице, тронуло Альбера.

— В этой комнате так жарко, — сказал он. — А тебе разве не жарко?