Жак Шардон - Эпиталама

— Давай, миленький мой, — серьезным тоном начала Берта, когда Альбер сел, — сделаем так, чтобы эти гадости больше никогда не повторялись. У меня расшатались нервы после того вечера. Я сказала явную глупость, и она тебя задела за живое. Естественно, что ты обиделся.

— Это я вспылил. Ответил тебе, совершенно не подумав, — сказал Альбер, в свою очередь решивший взять вину на себя.

— Так странно, — продолжала Берта, которой теперь все больше доставляло удовольствие разбираться со всей строгостью в своих чувствах, чтобы таким образом сократить расстояние между собой и Альбером, — говоришь ужасные слова, причиняешь человеку боль и считаешь себя при этом искренней, хотя в этих словах нет никакого смысла, потому что из легких уколов самолюбия вырастает чуть ли не ненависть друг к другу. Да, ты прав: я живу замкнутой жизнью. Я хочу жить по-другому. Буду теперь рано вставать. Буду больше бывать на людях. Снова займусь кое-какими вещами, которыми занималась, когда не была замужем. Но только прошу тебя, чтобы ты уделял мне немного больше своего внимания.

— Да, — ответил Альбер, подумав о том, что не оставлял в своей жизни достаточно места для Берты. — Да… конечно.

Они взялись за руки, потом обнялись, крепко поцеловали друг друга в щеку, и в этом поцелуе, сладостном, сильном и нескончаемом, сливалась воедино сама их сущность, потревоженная борьбой, успокоенная нежностью.

Они прошли в столовую; садясь за стол, Берта сказала:

— К тебе приходил Кастанье. Завтра он снова зайдет, в пять часов.

— Он ничего не сказал?

— Нет. Но на его лице и так все было написано. Меня удивляет, что Одетта не пришла сразу ко мне поделиться. Завтра я схожу к ней. Она, наверное, предполагает, что мы уже все знаем.

— Я так понял, что с тех пор как это произошло, Кастанье не возвращался домой, — сказал Альбер.

Он думал об охвативших его малодушии и усталости, которые помешали ему ответить Гишару, и добавил:

— Я бы не сказал, что сегодняшний день прошел у меня удачно. Как-то слишком быстро привыкаешь к своей профессии. И забываешь об ответственности, о том, какое значение имеет твоя работа для людей.

Он посмотрел на Берту.

— Я тут встретил Пажо, он спрашивал о тебе. Они едут на Пасху в Биарриц.

Альбер решил в тот вечер отказаться от своего обычного чтения: сидя в кресле, он продолжал говорить с Бертой. Чувствуя, что это стоит ему некоторых усилий, она прошла в спальню и, оставив дверь открытой, начала писать письмо Эмме.

Однако она не могла писать и вернулась в гостиную. Села на колени к Альберу, молчаливая, усталая от пережитого, и прижалась губами к его рту. Открыв глаза, она увидела спокойное мерцание его взгляда. Казалось, он о чем-то размышлял.

Она встала, отошла от него и села возле камина.

— Ты правильно считаешь, что у замужних женщин должны оставаться какие-то связи с остальной частью человечества, — сказал Альбер. — Нужно где-то бывать, интересоваться тем, что происходит вне дома. Нехорошо жить, сосредоточившись только на собственной душевной жизни: мысли теряют ясность, а чувства ожесточаются. Вообще человек не может обойтись без общения с миром. Я сделал это наблюдение, читая Женеврие. У него были интересные мысли, но он извратил их, потому что пытался развить их, пребывая в одиночестве. Ему нужно было прервать работу и выслушать здравое суждение человека со стороны.

«Он боится, что я люблю его слишком сильно», — думала Берта, снова принимаясь за работу, и не без легкого чувства стыда подавила в себе внезапно охватившее ее волнение плоти.

— Я могу подождать, если помешал тебе, — сказал Кастанье, входя в кабинет Альбера.

Альбер приветливо тронул его за плечо:

— Ты пришел как раз вовремя. До шести у меня нет никаких встреч.

— Много работы, да?

— В этом году буквально нет никакого просвета, — сказал Альбер, садясь в кресло. — А Ваньез настоящий лентяй. Но уволить его у меня не хватает духу.

Он замолчал, провел рукой по векам, словно хотел избавиться от навязчивых образов, затем, приняв сосредоточенную позу, остановил взгляд на Кастанье.

— Мне кажется, что я уже более или менее в курсе твоих неприятностей, — мягко сказал он.

— Да… — прошептал Кастанье, поморщившись.

— Только ты скажи мне сначала поопределеннее, какие у тебя сейчас отношения с Одеттой.

— И сам даже не знаю. Когда я увидел ее в этом жутком состоянии, я просто взял и ушел. Так нелепо. Меня охватил такой ужас, что я просто не смог вернуться назад.

— Ты ей сам обо всем рассказал?

— Она сама уже догадывалась. Все мои мысли написаны у меня на лице. Я взял и все ей рассказал. Мне было необходимо выговориться.

Альбер вытянулся в кресле, провел рукой по лицу, легонько нажал пальцами на веки. Мысли его работали четко, на сердце не было никакой тревоги — а здравое суждение и энергия способны одолеть любую неприятность.

— Значит, так! — воскликнул он, схватив разрезной нож. — Нужно все это исправить!

От такого бодрого и добродушного тона на душе у Кастанье сразу стало легче.

— Тебе надо было немедленно предупредить меня.

— Да, ты прав. Я просто потерял голову.

— Если бы ты предупредил меня, я бы встретился с Одеттой, и все было бы улажено. А то воображение распаляется, начинаешь принимать себя за героя трагедии, полагаешь, что оказался в безвыходном положении, и, хотя где-то в глубине души понимаешь, что выход все-таки есть, упорствуешь, играя чужую, нелепую роль, рискуя совершить преступление. Ты, разумеется, уже больше не думаешь о госпоже де Буатель?

— О! Конечно же, нет! — воскликнул Кастанье, испуганно отмахиваясь, готовый отказаться от всего, чтобы только избавиться от своих неприятностей.

Альбер продолжал:

— Прежде всего мне нужно будет поговорить с Одеттой. У меня на шесть назначена встреча. Я буду у тебя между семью и половиной восьмого. Я знаю Одетту. Она женщина разумная. У меня созрел план.

Он расхаживал по комнате и говорил, говорил, не останавливаясь. По мере того как лицо Кастанье светлело, он находил все более убедительные доводы и чувствовал, как от его силы убеждения в восприимчивой душе его друга воцаряется мир и покой.

— Войдите, — резко сказал он.

Он нахмурил брови, сурово глядя на приближавшегося к нему Юго.

— Я сейчас никого не принимаю, — сказал он, беря у него визитную карточку, — кроме господина Шавуа, в шесть часов.

— Так что вот, старина, — сказал Альбер, видя, что Кастанье снова начинают охватывать сомнения, — все должно устроиться. Рано ты запаниковал. Ты, конечно, виноват… но когда и та, и другая стороны готовы примириться, такие обиды забываются гораздо быстрее, чем принято считать. Легкий удар — и кажется, что жизнь разбита. К счастью, разбить ее все же не так просто. Нужно только, чтобы кто-нибудь посторонний вмешался и вытащил потерпевших из пропасти, чтобы прозвучал голос со стороны. Я встречусь с Одеттой. Мне будет несложно выполнить мою задачу. У нее всегда было достаточно здравого смысла. Она любит тебя. Обожает сына. Ну так что, решено? — произнес Альбер, наблюдая за Кастанье, который от его слов вновь приободрился. — Надеюсь увидеться с тобой в половине восьмого. Если хочешь, подожди меня в гостиной, и мы поедем вместе. Берта сейчас там.