Жак Шардон - Эпиталама

— Я действительно была на концерте, — сказала Берта, когда госпожа Ламорлетт вышла из гостиной.

— Я там смотрел на вас. У вас было такое одухотворенное и вдумчивое выражение лица… У вас часто бывает сосредоточенный вид. Помню, когда я впервые увидел вас, я сказал себе: «Вот женщина, которая слишком много думает». И вот сейчас, когда госпожа Ламорлетт здесь болтала с нами, я наблюдал за вами… Вдруг у вас на лице появилось выражение глубокой задумчивости. Это встречается весьма редко, лицо, отмеченное печатью раздумий.

— Просто я порой бываю рассеянной, — сказала Берта.

В этот момент для мужчины, стоявшего перед ней, она была существом, полным неопределенности, неизвестности, тайны: он пытался понять ее, и под его пристальным, обволакивающим взглядом в ней пробуждалось полузабытое неясное чувство.

— Правда же, — сказала госпожа Ламорлетт, возвращаясь в гостиную, — я не могу оставить этот эстамп у себя? Кастанье знает одного господина из Перигора, который купит его у меня. Это работа Ропса. По-моему, он восхитителен.

Ле Куэ бросил взгляд на рисунок и положил его на круглый столик.

— А вот теперь это действительно Боби! — сказала госпожа Ламорлетт, бросаясь навстречу мужу.

Она налила чаю в чашку, и все ее мысли сосредоточились только на супруге, важно восседавшем возле круглого столика. Господин Ламорлетт имел бледное и неподвижное лицо, зато его иссиня-черная борода казалась по контрасту особенно живой и выразительной.

Когда Берта вышла от госпожи Ламорлетт, дождь еще не кончился. Она остановилась на крыльце и увидела Ле Куэ, который, судя по всему, должен был уже уехать.

— Я подумал, что вы не найдете здесь машину, — сказал он. — И поэтому позволил себе раздобыть автомобиль для вас.

Он раскрыл свой зонт и проводил Берту до машины.

— Спасибо, — сказала Берта, быстро захлопывая дверцу. «Наверное, я его обидела, — подумала она. — Так отрывисто поблагодарила. Ведь это же совершенно естественно с его стороны, что он стал искать для меня машину. До чего же трудно уметь вести себя с мужчинами! Нужно быть непроницаемой, скрытной, ходить без всякого удовольствия по улицам и по гостиным, инстинктивно принимая холодный и скромный вид, потому что нас так хорошо воспитали наши родители и наши мужья».

— Так быстро наступает вечер, что ничего не успеваешь сделать, — сказал Альбер, беря со стола книгу.

Работа, заполнявшая его дни, теперь представлялась ему довольно бесполезной, потому что стала для него привычной и легкой. И теперь казалось, что его главная задача — основа его нравственного спокойствия — состояла в том, чтобы продолжать это мучительное чтение по вечерам, от которого его постоянно отвлекали.

— Ты была у госпожи Вигье? — спросил он.

— Да, я видела госпожу Вигье и госпожу де Солане.

— У меня такое впечатление, что с тех пор как ты стала чаще выходить из дома, ты лучше выглядишь.

— Неужели? Значит, в данном случае внешний вид обманывает. Я устаю. Сегодня утром я почувствовала какое-то странное недомогание. Когда я причесалась, то не могла оторвать руку от расчески, как будто ее притянуло магнитом. Никак не могла разжать пальцы. И веки просто горели.

— Да, пожалуй, ты права. Теперь я вижу, что ты немного изменилась. Щеки по-прежнему розовые, но ты похудела. Хочешь, Натт тебя посмотрит? Тебе нужно бы гулять каждый день; надо просто выбрать какую-нибудь улицу, где побольше свежего воздуха, и ходить по ней без всякой цели.

Берта устроилась возле камина, положила ноги на маленькую, обитую узорчатой материей скамеечку, взяла рукоделие и сказала:

— Госпожа Вигье приглашает нас на следующей неделе к себе на ужин. Там будут Эриары.

— Мы слишком часто ходим по гостям. От этого ты и устала. Да и я, если бы Ансена не должен был прийти к нам сегодня вечером, тоже лег бы спать пораньше, — сказал Альбер.

Он раскрыл книгу, словно желая выстоять и не дать увлечь себя надвигающейся волне суеты, затем сказал:

— Ты что, встречалась на днях с госпожой Ламорлетт?

— Мы сегодня пили с ней чай в «Ритце».

— Я так и думал. Когда ты пообщаешься с госпожой Ламорлетт, то в твоей манере рассуждать, в твоей внешности появляется какой-то налет ее влияния.

Он положил книгу на стол:

— И тебе очень нравится Шарлотта Ламорлетт?

— Понимаешь, с ней весело, — сказала Берта, опустив голову и аккуратно отрезая шелковую нитку.

— Не понимаю, какое веселье может быть от глупости.

— Шарлотта нисколько не глупее госпожи де Солане.

— В самом деле? — медленно произнес Альбер, глядя на Берту. — Ты в самом деле не чувствуешь, что она глупа?

Альбер смотрел на Берту таким пронизывающим взглядом, что она положила ножницы на камин, приподнялась в кресле и взглянула на себя в зеркало.

— Не понимаю: ты в состоянии оценить ум Ансена и не видишь такой совершенно очевидной и чудовищной вещи, как глупость Шарлотты Ламорлетт.

— Ты судишь о людях только с одной стороны. Она немножко легкомысленная, но мне приятно смотреть на ее беспечность, и к тому же она добрая.

Берта сидела, вытянув ноги, склонившись над своей работой, и Альбер заметил, как под тонкой кожей туфли судорожно сжалась ее ступня.

— Она очень мило смеется, — сказал он.

Не сводя глаз с туфли Берты, он продолжал:

— Вообще это очень любопытно: женщины могут оценить ум, а перед глупостью они безоружны. Они просто не умеют ее различать. Они прекрасно к ней приспосабливаются.

— У Шарлотты всегда хорошее настроение. Вот этого-то ты ей и не прощаешь. Сам ты все время рассуждаешь, анализируешь. Ты видишь только серьезную сторону жизни — по крайней мере, когда речь идет обо мне. Здесь просто нечем дышать; воздух этого дома слишком сухой и тяжелый. Если мудрость способна так душить, то я предпочитаю сумасшедших и дураков, которые смеются.

Альбер расхаживал по комнате большими шагами и размышлял.

— Прежде всего я должен заметить, что если ты здесь задыхаешься, то это не моя вина. Я предлагал тебе всевозможные развлечения. Плохо, когда человек живет, целиком сосредоточившись на самом себе. Я часто тебе об этом говорил. А что касается госпожи Ламорлетт, то она может смеяться сколько угодно. Дело здесь не в веселье и даже не в счастье. Неужели ты думаешь, что человек, имеющий хоть немного мозгов, способен быть беспечным, как птичка? Отвечаю тебе: нет, не способен.

— А что он дает тебе, этот твой великий критический склад ума? Ты против того, чтобы женщина думала о своем счастье? А о чем еще ей тогда думать?

— Ну конечно! Все требуют от жизни прежде всего счастья! Она просто обязана нам его дать. Могу предположить, что она обязана предоставлять его всем в соответствии с мечтами каждого, какими бы глупыми они у него ни были. Но только не надо потом удивляться, что жизнь, когда к ней подходят с такими нелепостями в голове, неизбежно разочаровывает!