Жак Шардон - Эпиталама

— Ах дорогой, какая женщина! То она очаровательна, как сегодня, а то вдруг совсем теряет голову. У нас с ней дьявольские ночи. Эту ночь я совсем не спал. Мне бы и в голову не пришло, что в такой мягкой девушке может скрываться такая фурия!

— Ты ведь сам разбудил в ней эту фурию. Ты все еще встречаешься с госпожой де Буатель. Ты как будто и не думаешь о том, что ты женатый человек.

— Да, я женат. Пока разговаривал с этой восхитительной малюткой Россель — та, что в розовой шляпке, словно сошедшая с полотен Греза, — я читал у нее в глазах неприкрытый ужас. Она видела во мне только женатого мужчину. А я об этом мужчине думал не больше, чем о цвете своих собственных глаз. Мне снова было восемнадцать.

— Все-таки тебе надо думать о жене. Она тебя любит. Хотя любви не всегда удается выстоять после таких ударов.

— Я очень люблю Одетту. Скажу тебе даже, что я и не подозревал, насколько я к ней привязан. Если мое чувство к ней и не из самых горячих, то за его чистоту и постоянство я ручаюсь. До недавнего времени ей этого хватало. Без моего глупого признания, которое нас погубило, мы были бы очень счастливы.

— Ты уверен, что твои удовольствия стоят стольких огорчений? — спросил Альбер, упрекавший Кастанье главным образом в том, что он пренебрегает Одеттой ради такой заурядной женщины, как госпожа де Буатель.

— Ты меня смешишь, — ответил Кастанье, услышав звонок, зовущий зрителей в зал. — Ты мне проповедуешь добродетель, как будто я еще ребенок.

Он поискал глазами, не мелькает ли в толпе зрителей, идущих на свои места, розовая шляпа, и, вспомнив голубой, изумленный и ласковый взгляд, продолжил:

— Видишь ли, единственное о чем жалеешь, когда думаешь о проходящей жизни, так это только о прекрасном ощущении в самом начале любви… Еще раз почувствовать себя молодым! Этой малышке я так и сказал: «Вы, быть может, моя последняя весна!»

К ним подошла женщина, чтобы открыть дверь в ложу.

— Ты утомляешь свое сердце, — проговорил тихо Альбер.

Берта повернулась к ним, когда они вошли в слабо освещенную ложу.

— Я искал тебя, — сказал Альбер, склоняясь к Берте.

— Да… я знаю, — ответила Берта и удержала в своей руке, на коленях, руку Альбера.

— Красивая ткань, — сказал закройщик.

— Мне она кажется слишком светлой, — возразил Альбер, разглядывая себя в нескольких зеркалах.

Он вытянул руку, и закройщик стал осматривать рукав.

— Вы будете носить его у моря, — заметил мастер, приблизив голову к лицу Альбера, чтобы заколоть булавку.

— Слишком светлый, — настаивал Альбер.

Освещенный ярким светом, стоя в новом костюме перед зеркалами, Альбер придирчиво осмотрел себя и пришел к выводу, что изменился. Он заметил на своем слегка бледном лице гримасу усталости, какая бывала у него иногда по утрам после сна, а теперь осталась и закрепилась в его чертах. «А ведь никакой усталости я не чувствую», — подумал он.

Он пересек магазин, на ходу потрогал какую-то ткань, вышел из здания и пошел вниз по бульвару, снова окунувшись в жаркий и пыльный день. Он шагал, поглядывая на сидевших за столиками летнего кафе людей, и узнал в одном из них Реймона Катрфажа, вставшего навстречу ему из-за ряда столов.

— Ну, конечно! Дорогой мой! Давненько… Вы что будете пить? — спросил Катрфаж, жестом подзывая гарсона. — Правда, я часто бываю в отъезде. Завтра вот еду в Лондон.

Катрфаж располнел. Заплывший жирком затылок и пухлые щеки как бы образовали новую, чужую оболочку вокруг его прежнего лица, от которого остались лишь насмешливые глаза и небольшие закрученные усики.

— Как поживает Берта?

Альбер пил, разглядывая пару, сидевшую напротив него; ему показался знакомым мужчина с седеющей бородой, подстриженной в форме квадрата.

— Берта не очень хорошо себя чувствует, — ответил он, ставя стакан на столик. — Сегодня я просил приехать Натта. Ничего серьезного. Я ждал его в четыре часа. Позвонил между делом своему портному. А Натт не приехал. Наверняка опоздал на поезд; есть еще один, в шесть часов. Очень неудобно иметь врача, который живет не в Париже. Но я доверяю Натту. Он ведь был другом моего отца.

— Я знаю его. Видел у зятя… У этой молодой четы сейчас кризис, — заметил Катрфаж с улыбкой. — Знаю, что вы в курсе. Должен вам сказать, я не сужу строго Филиппа, хотя сестра моя имеет основание жаловаться.

Катрфаж, пригласивший Кастанье принять участие в делах его маслобойни в Медине, заявил сестре, когда та рассказала ему о своих бедах, что она, как жена, чувствующая ответственность перед родителями, перед ребенком и вообще перед человечеством, должна остаться с мужем и простить его.

— На мой взгляд, единственная цель брака состоит в создании семьи, — продолжал Катрфаж, желавший убедить себя в искренности совета, данного им сестре. — Это — нерасторжимый союз, в котором заинтересовано, главным образом, общество. Именно поэтому по взаимному согласию родителей будущие супруги должны принести в семью некие ценности: почтенность, обеспеченность, положение в обществе. Так у нас заключаются браки. И вот, когда супруги подобраны в соответствии с этими принципами, оказывается, что им еще требуется любовь. Будем же последовательны!

Эта мысль напомнила ему о беседе с матерью, которой хотелось его женить. Девушка ему нравилась, но у него не хватало мужества порвать с Бетиной.

— Какое все-таки странное это дело — брак, и какое печальное! — воскликнул он. — Бесконечные ссоры, разводы, или же, что еще хуже, — угасание любви: она уступает место смирению, привычке, а супругам кажется, что они все еще любят друг друга.

— Привычка в супружеских отношениях не играет той роли, какую ей обычно приписывают, — заметил Альбер. — Человек никогда не привыкает к тому, что вызывает у него отвращение, а если уж он любит, то для этого есть веские причины. Эти причины трудно распознать. Я знаю, вы цените в любви только страсть… Мне довелось наблюдать такого рода влюбленных. Я был поражен мелкой ложью, уловками, беспокойством, которые поддерживали их чувство, весьма пылкое, но какое-то неполное. Мне не показалось, что столь бурное пламя вырывается из глубин сердца.

Поглядите на эту старую чету, — продолжал Альбер, понизив голос и указывая на пару, замеченную им еще в начале их разговора. За десять минут они не проронили ни слова. Город утомил их. Их усыпляет шум. Могу себе представить, что в своей деревне, когда они идут гулять, они большей частью молчат. Им больше нечего сказать друг другу, и это молчание вызывает у вас жалость.

Подумав о Берте и их с ней любви, он с внезапным волнением добавил:

— Замечу вам, что эта тихая вода, которая вам кажется серой, скрывает в своих глубинах больше жизни, нежели непостоянство морских волн. Именно тут вы отыщете секрет любви.