Жак Шардон - Эпиталама

Он продолжил свой рассказ. Берта внимательно слушала его, время от времени утвердительно кивая головой. Однако, рассказывая, он вспомнил о возражении Мариона по поводу преимущественного права. Он знал, что если даже Берте и понятно значение его слов, то глубинный их смысл она уловить не в состоянии. Ведь для этого нужно было иметь представление о положении Катуа, о постановлении шестой палаты, о дискуссии между Верниолем и Кенелем и рассматривать вопрос так, как это делал он: через призму целого ряда текстов и контраверз, меняющих содержание дела.

— Мы выглядим смешно!

— Но я все прекрасно понимаю.

— Нет. Ты не можешь меня понимать. Впрочем, это совершенно естественно.

— Я могу повторить тебе слово в слово то, что ты мне сказал: «Господин Пантез вложил двести тысяч франков своей жены в компанию „Поль Пантез“. Компания была ликвидирована по взаимному согласию учредителей до того, как госпожа Пантез подала на развод. Господин Поль Пантез признал, что должен двести тысяч франков и в качестве гарантии представил свое торговое заведение».

— Ты просто повторяешь слова, которые для тебя не имеют никакого смысла.

— А тебе досадно оттого, что ты видишь, что я поняла…

— Нет, — раздраженно сказал Альбер, — ты ничего не поняла, потому что тебе не хватает элементарных понятий о том, что такое преимущественное право, что такое сделка, в чем состоят формальности обеспечения залогом. И это все совершенно естественно. Мне только не нравится твой самоуверенный вид. Сейчас я укажу тебе на самый интересный момент всего этого дела, в котором ты видишь только семейные неурядицы: «Можно ли утверждать, что преимущественное право имеет полную юридическую силу?»

— Да, преимущественное право имеет полную юридическую силу.

— Ты что, думаешь, что прямо поразила меня своим невозмутимым видом? — закричал Альбер, расхаживая по комнате. — Бывают такие минуты, когда ты мне кажешься глупой!

Он остановился, сжав кулаки и горестно взглянув на нее:

— А мне невыносима сама мысль о том, что ты можешь быть глупой!

Он снова принялся ходить взад-вперед, потом сел в кресло в глубине гостиной. Словно обращаясь к воображаемому свидетелю этой сцены, он повернулся к одному из стульев:

— Можно простить какую-нибудь глупость своему другу. Но собственной жене не прощаешь ничего. Потому что хочешь, чтобы она была для тебя целым миром, твоим миром! Хочется, чтобы она разделяла все твои идеи. А если нет, то пусть лучше ее голова расколется на две части!.. Я знал одного преподавателя конституционного права, который буквально свел жену с ума, пичкая ее историей конституции. Вот если бы мы брали в жены крестьянок, то и не требовали бы с них ничего. Мы бы с ними не разговаривали… И чувствовали бы себя не так одиноко.

Он встал и продолжал:

— Если бы мы только могли себе представить, насколько женщины невежественны, нас бы охватила дрожь. Мы не решаемся приподнимать эту завесу. Взять любой, хотя бы самый простой вопрос. Я даже и примера-то подходящего найти не могу: все кажется слишком трудным. Так-так. Какой-нибудь вопрос для ребенка. Что говорил господин Журден? «Объясните мне, почему иногда луна бывает, а иногда ее вовсе нет».

Альбер подошел к Берте, попятившейся от него к окну.

— Ну вот, объясни мне, почему луна не всегда бывает круглой.

Берта пожала плечами и обошла диван с другой стороны.

— Я говорю серьезно. Я уверен, что ты ничего об этом не знаешь.

Он опять приблизился к Берте, которая отвернулась от него и опустила глаза.

— Проведем эксперимент. Мне просто любопытно знать, какие у тебя могут быть предположения на этот счет.

Берта остановилась возле камина. Она делала над собой усилие, стараясь слушать только тиканье часов. «Я буду сохранять спокойствие, — говорила она себе, стараясь сосредоточиться на своих мыслях, чтобы только не слышать голос Альбера. — К Катрфажам каждые две недели приходит часовщик и регулирует часы. А Бонифасы не стали продавать часы из гостиной. Хотя могли бы продать их очень дорого».

— Ты ведь замечала, что бывают ночи вообще безлунные?

— А я и не знала, что у тебя такая страсть к астрономии, — мягко сказала Берта, прикасаясь к холодной поверхности мрамора.

Она сказала себе: «Я буду вести себя совершенно спокойно; в прошлом году у меня бы не хватило терпения, я бы уже швырнула в него эту вазу». Но это воспоминание только спровоцировало ее срыв, и она закричала:

— Ты мне надоел! Идиот!

И, бросившись в кресло, она закрыла лицо руками.

— Мне нет никакого дела до твоего процесса! — сказала она сквозь рыдания. — Я говорила с тобой о нем, чтобы доставить тебе удовольствие!

— Извини, — быстро проговорил Альбер, обнимая ее. — Я был резок с тобой, нес вздор, и вообще я пошутил. Просто мне не понравилась твоя самонадеянность. Это все ерунда. Я просто говорил первое, что придет в голову… Нет, правда, я уже даже и не помню, что я говорил.

Слезы душили ее; она перевела дыхание и закричала:

— Да, я не ученая! И я это прекрасно знаю!

— Разве это так важно, — говорил Альбер, сажая ее к себе на колени, — то, что ты знаешь, что ты говоришь, что мы говорим…

Охваченная новым приступом отчаяния и рыдая, как испугавшийся собственной раны ребенок, она жалобно воскликнула:

— У меня… у меня было только мое сердце! Моя любовь!

Он гладил ее по голове, баюкал, не в состоянии унять ее безутешное горе.

— То, что я люблю в тебе, — говорил он, — это нечто совершенно другое… нечто гораздо большее…

Ему хотелось высказать ей всю свою любовь, но ничего не приходило в голову, и он только повторял:

— Ты просто женщина, вот и все.

В ожидании Эме Шерикса, с которым он должен был встретиться в два часа, Альбер вошел в библиотеку Дворца и вытащил из своего портфеля записи, специально сделанные крупным и четким почерком, чтобы можно было разобрать их издалека; выступая в суде, он всегда держал их перед собой, хотя никогда в них не заглядывал. Он снова сложил бумаги и тут заметил подходившего к нему Гийемо.

— А вас спрашивает одна очаровательная дама, — тихо сказал Гийемо, вытирая надушенным платком шею под пристежным воротничком.

— Очаровательная дама?

— Госпожа Кастанье. Она ждет вас в вестибюле.

Одетта стояла возле окна, прямая, сдержанная, трагичная.

— Я могу с вами поговорить? — без намека на улыбку быстро сказала она, осматриваясь вокруг озабоченным взглядом.

— Мы найдем скамейку в коридоре, — сказал Альбер, остановившись, чтобы пропустить Одетту вперед.

— Это здание — просто целый мир, — неожиданно мило и легко проговорила Одетта. — Я проходила по бульвару Сен-Мишель и подумала, что вы, может быть, сейчас во Дворце. Я встретила господина Гийемо, он очень любезно предложил проводить меня, и мы долго искали вас по всем закоулкам. Так странно видеть мужчин в мантиях! Здесь после улицы кажется прохладно.