Жак Шардон - Эпиталама

— Да… жизнь — странная штука!.. Знаете, я купил себе дом недалеко от Парижа, он называется Шардей. Каждый вечер я уезжаю за город. Начиная с шести часов, под окнами моего рабочего кабинета меня поджидает машина; час спустя я уже нахожусь среди полей и покоя; приезжайте к нам как-нибудь. Бетина покажет вам свой розарий. У нее страсть к розам.

Слегка захмелевшим взором он смотрел на улицу, словно находил там отклик своему собственному внутреннему оживлению: движение на мостовой с его суматохой, с быстро проходящими мимо людьми, такими неповторимыми, то сливающимися с огромной толпой, то вдруг проступающими из нее отдельными лицами — все это было отголоском его внутреннего чувства.

— Есть что-то фантастическое в моей жизни, — проговорил Катрфаж, и в его голосе зазвучали нотки мечтательной доверительности; растроганный, он полез было за портсигаром, но вспомнив, что запретил себе курить, стал лихорадочно теребить пальцами ткань кармана.

— Я прошу вас извинить меня, — сказал Альбер, пристально глядевший на Катрфажа и уже давно поджидавший удобного момента, чтобы встать из-за столика. — Я боюсь, как бы мне не разминуться с Наттом.

Он удалился, торопясь увидеть Берту, остановил машину и уехал.

«Как я спешу оказаться опять рядом с ней! Как она влечет меня к себе, совсем как прежде!» — подумал он, все еще растроганный мыслью о любви, полной тихого блаженства, о которой только что рассказывал Катрфажу. Потом ему подумалось: «Конечно же, я думал о нас с Бертой, когда говорил с Катрфажем, но вдохновляла меня не только наша любовь. Скорее всего, это была моя мечта о счастье, и именно такого счастья я желал бы для нас с ней».

Достав из кармана пригоршню монет, он поднял глаза к окну в комнату Берты и подумал: «Отчего же у нас нет счастья?»

— Доктор приехал? — спросил Альбер, заметив на стуле в передней соломенную шляпу.

Он направился в комнату Берты и заметил, что волосы ее схвачены лентой и сегодня она еще не вставала с постели; вид у нее немного взволнованный; она улыбнулась ему, глядя поверх плеча Натта.

Натт повернулся на своем стуле.

— Не беспокойтесь, — предупредил Альбер. — Я сейчас приду.

— Значит, так, — произнес Натт, придвигая стул к кровати, — в 1902 году у вас был брюшной тиф…

Альбер прошел в свой рабочий кабинет. Он сел за стол, словно собирался работать, но тут же встал. Он остановился в передней, ловя слова Натта, доносившиеся из спальни, но вместо этого услышал только шум воды из ванной комнаты.

— Вам ничего не нужно?

— Нет, спасибо, — ответил Натт, тщательно вытирая руки.

Вместе с Альбером Натт молча пересек комнату, вошел в гостиную, закрыл дверь и остановился посередине.

— Ну как? — спросил Альбер с беспокойством, пытаясь разгадать мысли врача.

— Ничего особенного. Немного увеличена печень. Немного низко расположен желудок… Ну, так ведь сейчас у всех желудок опущен. У нее легкая анемия.

— Да, — поспешно сказал Альбер, — она переутомилась. Мне она кажется впечатлительной, нервной. Думаю, ей было бы полезно пожить в сельской местности. Я собирался отправить ее на лето и осень к ее сестре в Сентонж. Там в двух лье от моря она провела свое детство. Воздух там здоровый, благотворно влияющий на нервную систему. Мягкий морской воздух. Вы бывали в Сентонже? Или, точнее, в Онисе, в окрестностях Маренна?

— Да, — ответил Натт, посмотрев на часы. — Но только не нужно, чтобы она скучала в деревне.

— Париж — это сущая отрава для молодой женщины.

— Ах! Я-то знаю деревню! Целых десять лет я разъезжал по дорогам Шера… Едешь час, другой и потом видишь одиноко стоящую ферму…

Он сел, подобрав ноги под своей маленькой фигуркой, и продолжал скороговоркой:

— Вот в таких-то затерянных уголках, где одиночество и скука изводят женщин, как раз и встречаются тяжелые случаи женских неврозов… Я знал одну пожилую даму, которая бросилась в колодец своего соседа просто для того, чтобы сыграть с ним дурную шутку. Она решила: «Вот, будет знать!»

— Вы ведь уже десять лет живете в Суэне?

— Да… десять лет. Я переехал туда, чтобы дети могли учиться. Они ездят на лекции в Париж, а вечером возвращаются.

— Я был один раз в Суэне. Красивое место. Там можно снять виллу?

— Можно, конечно, и вполне приличную. Суэн выстроили за несколько лет. Множество одинаковых маленьких домов, словно грибы после дождя, появились одновременно. Там со своими семьями живут служащие. Утром они едут в Париж, а вечером возвращаются обратно.

— Так что же вы посоветуете моей жене?

— Сменить обстановку, немного отдохнуть, — ответил Натт и вдруг резко встал, вспомнив о расписании поездов. — Да, начинается время отпусков…

Альбер вернулся в комнату Берты.

— Он считает, что, в общем, со здоровьем у тебя все в порядке. И выглядишь ты сегодня просто великолепно. Вставай, поужинаем.

— Да, — проговорила Берта с улыбкой, — я чувствую себя хорошо.

— Пока я слушал этого славного Натта, мне пришла в голову одна идея. Мы могли бы провести лето в Суэне.

— В Суэне?

— Утром я буду уезжать в Париж, а вечером возвращаться поездом, на котором обычно ездит Натт. Иногда я буду оставаться там до обеда. В другие же дни мы будем вместе завтракать здесь. Элизабет останется в Париже: она ведь когда-то занималась стряпней.

— Идея неплохая.

Альбер сел на кровать и, взяв руку Берты, стал поглаживать ее. Он был доволен своим проектом.

— Я сегодня видел Реймона. Он пополнел. Мы с ним говорили о любви. Или, вернее, я говорил о любви…

— Ты можешь о ней говорить? — спросила тихо Берта, убирая руку.

— Да… конечно… И, подумав о нас с тобой, я почувствовал, как сильно тебя люблю. Я говорю не о той любви, которая только кажется глубокой до того, как по-настоящему узнаешь друг друга… У тебя испуганный вид… Я люблю тебя сильнее, чем ты можешь себе представить.

Альбер смотрел на нее и от вида этой женщины, уже настолько знакомой ему, вдруг почувствовал волнение, которое его поразило: от прилива нежности у него на глазах навернулись слезы. Ему захотелось выразить нахлынувшее на него чувство словами самоотречения и искренности.

— Да, — сказал он, лаская руку Берты и ощущая пальцами ее боязливое подрагивание. — Я хочу, чтобы ты знала… я испытываю к тебе абсолютно чистую любовь, без малейшего оттенка лжи. Я хочу очистить мою любовь даже от всех прежних чувств к тебе, которые лишь слабо напоминали ее. Не признак ли это глубокой привязанности, то, что теперь я могу сознаться… что я испытываю потребность признаться тебе: «Прежде я не любил тебя!»?

Берта с ужасом отдернула руку. Она отодвинулась на середину постели и смолкла, пораженная горем. Потом вдруг закричала, закрыв лицо обнаженными руками: