Жозе Эса де Кейрош - Новеллы

Всю последующую нескончаемую неделю дон Руй провел на скамье у своего окна, не сводя глаз с темной, окованной железными украшениями двери, словно дверь эта вела прямо в рай и оттуда должен был явиться ангел и возвестить ему о счастье. Наконец наступило воскресенье; проходя по двору в час ранней мессы, под звон колоколов, с букетом белых гвоздик для своей святой покровительницы, он столкнулся с доной Леонор, которая появилась из-под сумрачной аркады, бледная, нежная и задумчивая, как вышедшая из-за туч луна. В сладостном смятении, от которого грудь его взволновалась сильнее моря, он чуть не уронил гвоздики, и вся потрясенная душа дона Руя излилась в его приковавшемся к ней взоре. И она тоже подняла на него глаза, но взгляд их был безмятежен и строг, в нем не отражалось ни любопытства, ни даже предчувствия встречи с другими глазами, горящими и потемневшими от любовного томления. В то утро благородный юноша так и не вошел в церковь из благочестивой боязни, что не сможет оказать своей святой покровительнице обычного почтения, ибо его душа отныне принадлежала той, что была всего лишь смертной женщиной, но она завладела его сердцем, и сердце дона Руя ее обожествило.

Сгорая от нетерпения, дон Руй ждал ее среди нищих, на паперти, и гвоздики увядали от жара его рук, в то время как он сокрушался о том, сколь нескончаемы молитвы доны Леонор. Она еще не вышла из бокового придела, как в его сердце уже отозвалось сладостное шуршанье тугих шелков, влачащихся по каменным плитам. Бледная красавица прошла мимо него — но, увы, все тем же рассеянным взглядом, невозмутимым и равнодушным, окинула она двор и толпу нищих, скользнув по лицу дона Руя, явно не понимая, отчего вдруг так побледнел этот юноша, а быть может, и вовсе никак не выделив его среди прочей толпы.

С печальным вздохом дон Руй поспешно удалился и у себя в комнате с благоговением положил перед статуей пресвятой девы цветы, которые так и не принес в то утро к ее алтарю в церкви. Вся его жизнь отныне обернулась для него нескончаемым унынием: он ощутил, сколь жестока и холодна эта женщина, единственная из женщин, пленившая навеки его сердце, прежде ветреное и непостоянное. С надеждой, от коей сам он не ждал ничего, кроме разочарования, дон Руй без устали кружил возле обнесенного высокими стенами дворцового сада или, закутанный в плащ, проводил долгие часы, прислонясь к стене, не отрывая взгляда от оконных решеток, массивных и темных, как в тюрьме. Но в стенах нельзя было отыскать ни малейшей щели, и сквозь решетки ни разу не блеснул сулящий надежду луч света. Замок был подобен склепу, в коем покоилась бесчувственная: холодные каменные стены скрывали каменное сердце. Бессонными ночами, чтобы облегчить свои муки, дон Руй с праведным рвением слагал, записывая на пергаменте, жалобные строфы, не приносившие ему облегчения. Он преклонял колена перед Девой Марией де Пилар на тех же самых плитах, где преклоняла колена дона Леонор, и замирал в безмолвной молитве, в горестно-сладком раздумье, ожидая, что сердце его успокоится и утешится пред алтарем той, что всем приносит успокоение и утешение. Но поднимался он с колен еще более несчастным, ощущая лишь холод и жесткость камня. И весь мир казался ему жестоким и холодным.

Порой, ясным воскресным утром, дон Руй встречал дону Леонор, но всегда взор ее оставался безмятежным и рассеянным, и ее глаза, встречаясь с его глазами, были столь неподдельно лишены малейшего волнения, что дон Руй предпочел бы видеть ее оскорбленной и чтобы глаза ее пылали от гнева или чтобы она отводила их от него с гордым презрением. Дона Леонор не могла не приметить его, но она смотрела на юношу, как смотрела на цветочницу-мавританку, сидевшую на корточках перед своей корзиной у фонтана, или на нищих, которые ловили на себе блох, греясь на солнце у портала церкви. Теперь уже дон Руй более не обвинял дону Леонор в холодности и жестокости. Она была лишь возвышенно-отдаленной, словно звезда, которая сверкает в небесной выси, не ведая о том, что там, внизу, в мире, для нее неразличимом, на нее смотрят, о чем она и не подозревает, глаза, обожающие ее и вверяющие ей свою судьбу и счастье.

И тогда дон Руй подумал: «Она меня не любит, и я не смею ее домогаться. Мечте моей сбыться не суждено, и да не оставит нас обоих своей милостью наша пресвятая заступница!»

И поскольку дон Руй был юноша скромный, он, уверившись в неколебимом равнодушии к нему доны Леонор, более не позволял себе даже поднять глаз на решетки ее окон и не входил в церковь, ежели, подойдя к порталу, различал в глубине придела дону Леонор, стоящую на коленях, с грациозно склоненной над молитвенником головой в нимбе золотых волос.

Старая дуэнья с выпученными и злыми, как у совы, глазами не замедлила доложить сеньору де Лара о том, что некий дерзкий юноша приятной наружности, поселившийся в старом доме архидьякона, беспрестанно встречается им во дворе и вечно торчит перед церковью, когда там молится дона Леонор, — не иначе, как хочет показать, что она пленила его сердце. К вящей своей горькой досаде, ревнивый супруг услышал то, что ему уже было известно: он сам, притаясь у окна, всегда высматривал, подобно охотничьему соколу, свою красавицу жену, когда та пересекала двор, направляясь в церковь или из церкви, и давно приметил учтивого юношу, который беспрестанно попадался ей навстречу, ждал ее у церкви и бросал на нее пламенные взгляды, — тогда сеньор де Лара в ярости терзал свою бороду. Уже давно все мысли и чувства его были заняты ненавистью к дону Рую, нечестивому племяннику каноника, который осмелился обратить свои низкие помыслы к высокопоставленной сеньоре де Лара. Он отрядил слугу выслеживать дона Руя и теперь досконально знал, куда тот направляется и где пребывает, и обо всех его друзьях знал, с кем дон Руй охотился или проводил время в развлечениях; известны ему были даже портной, кроивший дону Рую камзол, и оружейник, точивший юноше шпагу, и каждый час жизни дона Руя. И еще более ретиво отныне сторожил ревнивый супруг дону Леонор — сторожил каждое ее движение, мимолетные жесты, ее молчание и разговоры со служанками, рассеянность за вышиваньем, манеру задумываться, глядя на деревья в саду, ее вид и выражение лица, когда она возвращалась из церкви… Но столь неколебимо безмятежной представала перед ним сеньора дона Леонор в невозмутимости своего сердца, что самая изобретательная ревность не отыскала бы пятен на ее белоснежной непорочности. И тогда, ожесточившись вдвойне, дон Алонсо обратил свой гнев против каноникова племянника, осмелившегося возжелать сию непорочность, и эти, подобные ясному солнцу, волосы, и лебединую шею, — все, что принадлежало только ему и было высшей усладой его жизни. И когда он прохаживался по гулкой, сводчатой галерее замка, в отделанном кожей кафтане, выставив вперед клинообразную, с проседью, бороду, с гривой взъерошенных курчавых волос и стиснутыми кулаками, одна и та же неотвязная мысль грызла его: «Он замыслил покуситься на ее добродетель, он замыслил покуситься на мою честь… Две вины лежат на нем, и он заслуживает двух смертей!»