Жозе Эса де Кейрош - Новеллы

Но к его ярости примешалось нечто похожее на страх, когда он узнал, что дон Руй больше не поджидает сеньору дону Леонор во дворе, не кружит влюбленно возле дворцовых стен, не входит в церковь по воскресеньям, когда она молится там, и что его отчужденность простерлась столь далеко, что однажды утром, находясь вблизи аркады и хорошо слыша скрип отворяемой двери, из которой появилась сеньора, он продолжал стоять к ней спиной и вместе с неким тучным кавалером смеялся над листком, который тот ему читал. Столь явно притворное равнодушие несомненно должно было служить (так думал дон Алонсо) прикрытием нечестивому замыслу. Что он затевает, коварный обманщик? Грубую душу дона Алонсо все сильнее терзали ревность, затаенная злоба, подозрения — тяжкий груз его седеющей и безобразной старости. В невозмутимости доны Леонор ему почудились хитрость и притворство, и он незамедлительно запретил ей посещать церковь Девы Марии де Пилар.

А сам каждое утро спешил в церковь и молился там, вымаливая прощение доне Леонор: «Ведь она не может прийти сама (бормотал он, склонившись пред алтарем), и ты знаешь почему, пречистая дева!»

Он тщательно осмотрел и распорядился укрепить все засовы на воротах замка. А по ночам приказывал спускать с цепи в темноту обнесенного стенами сада двух сторожевых псов.

В изголовье его широкого ложа, возле столика, на котором рядом с горевшим ночником стояли ларец и для подкрепления сил чаша с подогретым вином, приправленным корицей и гвоздикой, всегда сверкал обнаженный меч. Но при всех таковых предосторожностях спал дон Алонсо дурно — то и дело приподнимался он в страхе с пышных подушек и грубыми жадными руками сжимал дону Леонор, сдавливая ей шею и шепча неистово и жарко: «Скажи, скажи, что ты любишь только меня одного!..» А с рассветом он, словно охотничий сокол, усаживался наблюдать за окнами дона Руя. Ни разу более не встречал его теперь дон Алонсо ни у входа в церковь, когда там служили мессу, ни возвращавшимся верхом с охоты в час, когда звонили к обедне.

Но, не встречая дона Руя в привычных местах, все сильнее опасался дон Алонсо, что тот отыскал себе место в сердце доны Леонор.

Наконец однажды поздно вечером после нескончаемого хождения по каменным плитам галереи, истерзанный тайными подозрениями и ненавистью, он кликнул управителя и велел ему готовить лошадей и собираться в дорогу. Нынче же утром он намерен отбыть вместе с сеньорой доной Леонор в свое поместье Кабриль в двух легуа от Сеговьи! Однако он не отбыл рано поутру, подобно скряге, который бежит, чтобы схоронить подальше свое сокровище; нет, отъезд был неторопливым и пышным: долгие часы ждали дону Леонор перед аркадой носилки с отдернутыми занавесками, в то время как конюх прогуливал по двору белого господского мула, покрытого мавританским чепраком; а возле сада, палимый солнцем и одолеваемый слепнями, томился, привлекая внимание толпы звоном бубенцов, целый табун мулов, привязанных к железным кольцам и нагруженных сундуками. Так дон Руй узнал об отъезде сеньора де Лара, так об этом узнал весь город.

Для доны Леонор их отъезд был великой радостью: она очень любила Кабриль, его цветущие фруктовые сады, парк, куда выходили большие, незарешеченные окна, залитые светом комнаты; там ее ждали простор, свежий воздух, солнце, цветы, которые она будет поливать, вольер с птицами и узкие лавровые и тисовые аллеи, где она сможет гулять на свободе. И еще она надеялась, что сельское уединение утишит тревогу, в коей пребывал все последнее время ее супруг и повелитель, по сей причине ставший столь сумрачным и молчаливым. Однако этой надежде не суждено было сбыться: и по прошествии недели не прояснилось лицо дона Алонсо — верно, ни свежесть рощ, ни журчанье родников, ни аромат цветущих роз не в силах были утишить столь горестного и глубокого смятения. Как и в Сеговье, без устали ходил он взад и вперед по гулкой и сводчатой галерее, в отделанном кожей кафтане, выставив вперед клинообразную бороду, с гривой взъерошенных на затылке курчавых волос, и губы его кривились в зловещей усмешке, словно козни, которые он замышлял, заранее заставляли его испытывать острое наслаждение. Весь интерес его жизни сосредоточился теперь для него в слуге, который без конца сновал галопом между Сеговьей и Кабрилем и которого он нередко поджидал на краю селения возле дорожного распятия и, едва дав посланцу спешиться и перевести дух, выслушивал его и тут же вновь отправлял назад с новыми поручениями.

Однажды вечером, когда дона Леонор в окружении служанок молилась в своих покоях при свете большой восковой свечи, к ней медлительной поступью вошел сеньор де Лара, держа в руке лист пергамента, перо и костяную чернильницу. Резким жестом он велел выйти вон служанкам, боявшимся его хуже волка. Затем, пододвинув к столу табурет, обернул к доне Леонор притворно безмятежное и благожелательное лицо, словно он явился с чем-то естественным и обычным.

— Сеньора, — молвил он, — я желаю, чтобы вы безотлагательно написали письмо, которое очень даже следует написать…

Дона Леонор столь привычна была к покорности, что без тени удивления или любопытства, лишь поспешив повесить в изголовье постели четки, уселась на табурет, и ее тонкие пальцы со всевозможным старанием, чтобы каждая буква была красивой и четкой, вывели первую короткую строку, которую сеньор де Лара продиктовал ей и в которой говорилось: «Мой рыцарь…» Но когда он продиктовал ей следующую строку, более длинную и несказанно ее огорчившую, дона Леонор отшвырнула перо, словно оно ее обожгло, и, вскочив из-за стола, вскричала в горестном отчаянии:

— Сеньор, кому надобно, чтобы я писала такую ужасную неправду?..

В приступе внезапной ярости сеньор де Лара выхватил из-за пояса кинжал и стал потрясать им перед лицом жены, глухо рыча:

— Или вы напишете все, что я вам прикажу и что надобно мне, или, клянусь богом, я воткну этот кинжал прямо вам в сердце!..

Белее, чем воск освещавшей их свечи, дрожа всем телом при виде сверкавшего кинжала, готовая под страхом смерти согласиться на все, дона Леонор прошептала:

— Ради пресвятой Девы Марии, не губите меня!.. Не гневайтесь, сеньор, ведь я живу лишь для того, чтобы покоряться и служить вам… Приказывайте, я все напишу…

Тогда, опершись сжатыми кулаками о край стола, куда он положил кинжал, и не сводя с несчастной хрупкой женщины тяжелого взгляда, которым он, казалось, пронзал ее насквозь, сеньор де Лара продиктовал, выкрикивая хрипло и отрывисто, письмо, которое было начертано неверными и дрожащими буквами: «Мой рыцарь! Верно, вы не поняли либо не оценили моей любви, которую я никак не могла явственно обнаружить перед вами в Сеговье… Пребывая здесь, в Кабриле, я сгораю от желания видеть вас; и, ежели таково и ваше желание, вы очень легко можете его осуществить, поскольку супруг мой уехал в другое поместье, а проникнуть в здешнее поместье — Кабриль для вас не составит труда. Приезжайте нынче ночью, войдите через садовую дверь в стене и по тропинке мимо пруда идите к террасе. Там вы увидите лестницу, приставленную к окну, — это окно моей комнаты, где вы будете радушно приняты той, что ждет вас с таким страстным нетерпением…»