Жюль Ромэн - Доногоо-Тонка, или Чудеса науки

Впрочем, если кто-либо из этих господ располагает временем, то правление будет очень радо побеседовать с ним обстоятельнее, посвятить его в поневоле негласные подробности дела и даже помочь ему предпринять осведомительное путешествие.

Третий акционер, к которому это явно относится, остается таким же сдержанным; но в его взгляде нет ничего откровенно враждебного, ничего непримиримого.

Беседа заканчивается не слишком тягостно.

Все же, оставаясь один, банкир принимает очень озабоченный вид.

Последовательные, затем одновременные картины.

1. Ламандэн на пароходе. Серый денек. Размышления Ламандэна расплываются в тумане. Все же одно его видение настолько осязательно, что мы можем кое-что разобрать.

Человек, похожий на Ламандэна, по-видимому, сам Ламандэн, стоит, привязанный к колу. У его ног что-то дымится и пылает. Увенчанные перьями верзилы машут руками и пляшут вокруг него.

2. Ле Труадек в своем кабинете. Он думает о Ламандэне, об этом слишком медленном корабле, везущем их счастье.

Мы начинаем видеть эту думу.

Пароход в открытом океане. На пароходе Ламандэн, чересчур большой, непомерный, вне всякого разумного соответствия с размерами труб и мачт.

Корабль безнадежно недвижим или же подвигается так медленно, что разницы нет никакой.

Тогда Ле Труадек, тоже огромный, ступает в море, прямо в море, как раз за кораблем. Он упирается в корабль; наваливается, пихает изо всех сил. Но море упруго, как смола.

3. Банкир перестает писать и откидывается в кресле. Он печально хмурит лоб, проводит двумя пальцами по глазам. Мы видим его мысль. Ламандэн! Ламандэн, выпуклый, твердый, плотный, как рукоять инструмента. Банкир хватает Ламандэна, двигает им, взмахивает, как лопаткой или мотыгой. Идет как будто усиленная работа. Но вот он замирает с поднятой рукой, разинув рот, словно человек, который работает инструментом и вдруг замечает, что держит всего только ручку.

Рынок в Тагаральзиньо.

Караван мулов готов двинуться в обратный путь в Доногоо-Тонка. Товары навьючены на спины животных. Отправляется также несколько коз.

Погонщики еще разговаривают. Вокруг них толпится народ. Погонщики с жаром говорят о Доногоо-Тонка и его богатствах. В двадцатый раз изображают это золото, которое в реке можно собирать пригоршнями. Жители Тагаральзиньо слушают. Они не всему верят на слово, но слушают. Они и не такие чудеса видели.

Да и у этого двинувшегося в путь каравана совсем не плохой вид. Обитатели Доногоо-Тонка, может быть, и не добывают столько золота, как они о том рассказывают. Но кормятся хорошо.

Палуба на пароходе. Большая часть пионеров тут. На море свежо. Кое у кого из пионеров, по-видимому, морская болезнь. Остальные ждут своей очереди, щупают у себя под ложечкой или отчаянно скучают. Иные пробовали было играть в карты или рисовать. Но слишком качает. Остается только зевать или блевать.

Поодаль виден силуэт Ламандэна. Он величествен, но уныл. Можно подумать, что он отправляется на скалу изгнания. Пионеры глядят на него, говорят о нем: «Невеселый вид у хозяина!»

Ламандэн поворачивается на каблуках и решительной поступью идет к пионерам. Они, видимо, удивлены и ждут, кроме тех, у кого морская болезнь и кого не способно заинтересовать столь незначительное происшествие.

Нам нетрудно догадаться, о чем он говорит.

«Господа, прошу у вас пять минут внимания… Совершенно конфиденциальное сообщение… касающееся вас ближайшим образом…

Я боюсь, что вы не вполне отдаете себе отчет в том, какие нас ожидают трудности, и мне хочется вас предупредить.

Он кашляет, умолкает, следит за выражением лиц.

Он опять замолкает. Пионеры, не рисуя себе ничего определенного, догадываются о какой-то беде.

«Нас ждет саванна, дикий лес в сотнях миль от берега…

Доногоо-Тонка существует, конечно…

но… в виде проекта.

Вы понимаете?…»

Пионеры начинают понимать. Но на эту речь они откликаются самым различным, а в отдельных случаях и весьма странным образом.

Некоторые пионеры впадают как бы в ярость: «Нас морочили! Это гнусно! Давно бы пора сказать! Мы ни шагу дальше не ступим!»

Один начинает хохотать, все громче, хлопая себя по бедрам и топоча каблуками. Он все пуще заливается. Он протягивает руки к волнам, словно ища свидетеля, достойного оценить столь уморительное положение.

Другой, уже давно подтачиваемый морской болезнью, вдруг блюет до самого основания бизань-мачты.

Третий заливается слезами, как ребенок, заблудившийся на перекрестке.

Ламандэн, пионеры и множество носильщиков сходят с пристани.

Они садятся в экипажи, едут по грязным, кривым улицам, потом гораздо более широкой дорогой и, наконец, останавливаются перед длинным, низким домом в пальмовом саду; это гостиница.

Ламандэн проходит к себе в комнату, приводит в порядок свой туалет, выходит. Он идет на почту, поблизости от отеля.

Чиновник вручает ему две телеграммы.

Одна — от банкира:

Положение очень щекотливое.

На бирже понижение. Неприятные слухи.

Сделайте невозможное, чтобы добиться очень скорых результатов.

Другая — от профессора-географа:

Избрание сомнительно. Злостные противники.

Нуждаюсь красноречивом документе, чтобы задушить клевету.

Ламандэн воздевает руки к небу.

«Вот чудаки! Пожаловали бы сами сюда. На бирже понижение! Избрание в Институт! Мало у меня забот!»

Но его меланхолия находит в этом новую пищу.

Он комкает депеши и бросает их в сточную канаву. Ему хочется быть одному. При мысли, что его ждут двадцать четыре пионера, у него возобновляются первые приступы морской болезни.

Он наугад шагает по улицам. Идет, понурив голову. Ничего не видит, ни пронзительных трамваев, ни носильщиков, которые его толкают. А как было бы приятно побродить по этому мощному городу, так далеко от родины! Ребенком он мечтал о нем, как о чем-то таком, что слишком прекрасно для человеческих глаз. И вот он является сюда с таким же воодушевлением, как в какой-нибудь Леваллуа-Перрэ дождливым вечером! И вот он бродит здесь с опущенной головой!