Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

Это объяснение было самым красочным — следовательно, ему и поверили. Слух, что на празднике побывал знаменитый разбойник Патко, распространился молниеносно. Ведь это о нем в песне поется: «Видел ли ты на коне сразу семь подков?» [82] Patko — подкова (венг.) Любопытно, что в данном случае присутствовала лишь одна подкова, он ведь ни коня с собой не привел, ни сапог, серебром кованных, не надел, на нем штиблеты были, как у господ водится. И теперь все — особенно женщины — сетовали лишь на то, что не рассмотрели парня как следует, а было, было, на что поглядеть, но кому тогда в голову прийти могло?

Сапожники да мясники, в которых самой природой «жандармская» жилка заложена, почесывали затылки: «Э-эх!» Из семи-то подков самая ценная та, что здесь отплясывала, из чистого золота она, награда за нее в двести золотых объявлена. Черт возьми, вот была бы потеха, коли схватили б его! И тотчас же принялись высчитывать, на сколько бы это сигар да вина хватило. Ну, а портные да пряничники, люди более добродушные, об утраченных возможностях не грезили, они о вещах практических заспорили, а именно — стоит ли ружье и ягдташ передавать полиции, чья беспомощность и отсутствие чутья на сей раз были обсуждены столь подробно и всесторонне, что его высокоблагородию начальнику городской полиции, игравшему обычно в этот час в тарок у его преподобия Яноша Серечена, по всей вероятности, сильно икалось.

Так продолжалось долго, до позднего вечера, пока не появился на винограднике горбун Фили, слуга из гостиницы «Гриф», который принес господину Брозику записочку от третьего номера; приезжий, по имени Янош Фитош, писал, что пришлось ему уехать в город по неотложному делу без ружья и ягдташа, а обратно вернуться, как предполагал, он не сумеет и просит поэтому господина Брозика оказать ему услугу и отослать либо отнести его вещи домой. Тут вся легенда рухнула, я глубочайшему огорчению устроителей, желавших украсить ею свой праздник.

Что касается Мари Тоот, о ней позаботились своевременно, когда легенда была еще в полном расцвете. Госпожа Репаши преподнесла ее Мари, словно из ложечки, — и сожаление там было, и хула, — в общем, как лекарство: горькое в чем-то сладком, а в совокупности тошнотворное; хорошо хоть, что в конце госпоже Репаши самой пришлось ту ложечку облизать.

— А знаете, барышня, кто был ваш драгоценный кавалер? Ну, чего стоите с невинной физиономией, будто не знаете?

Так вот, грабитель он, убийца, страшный Патко, за которым жандармы девяти комитатов гоняются. Чего глаза-то таращите? Как бог свят, он это был. И узнали его многие, вон часовщик Михай Караттян газету иллюстрированную выписывает и клянется-божится, что портрет его видал. Да, скажу прямо, красивый розмарин посчастливилось вам к чепцу подвязать! И нечего теперь в обморок бухаться! Раньше нужно было, а то разулыбилась ему. Уж я-то все видела. Ох, господи, господи! А ведь это мой полоумный муженек его подцепил! И сама я виновата: не держала своего благоверного на привязи, как полагается. Хорошо, хоть не зарезал его разбойник на безлюдной дороге, когда вместе ехали. — Она заломила вдруг руки: — Господи, святые угодники, ведь чуть было вдовой не осталась!

И так она горько заплакала, что едва музыку не заглушила. А Мари Тоот охватила медленная дрожь, глаза ее расширились, затуманились от ужаса, лоб покрылся холодным потом, вся кровь отхлынула от лица, и ничего она вначале не видела, ничего не слышала, только казалось ей, что земля закружилась вместе с ней, танцующие пары слились в одно пятно, кроны ореховых деревьев перевернулись, а потом Мари и сама не помнила, сколько времени ничего не чувствовала, ни о чем не знала, и, лишь открыв глаза, увидела Розалию, державшую ее на руках, и Клари, которая брызгала ей в лицо холодной водой.

— Где я? — чуть слышно простонала она, и головка ее опять вяло опустилась на плечо Розы.

К смертельно бледному личику постепенно начала возвращаться жизнь: снова подняв глаза, Мари заметила Розу и Клари.

— Что со мной было?

— А, легкий обморок. Тебя напугала та гадкая женщина.

— Ах, боже мой, как мне совестно!

— Ну, что ты, — утешала ее Роза. — И говорить не о чем. С каждым может случиться. Дело солдатское!

Даже на страдальческом лице Мари поговорка, в горячности произнесенная Розой, вызвала легкую улыбку: право же, еще никогда никто не утверждал, что обморок — дело солдатское!

Сообщение госпожи Репаши, а главное, тон ее удручающе подействовал на милую девушку, которой никогда еще не касались житейские бури. Глаза у Репаши были грозные, большущие, выпученные, как у стрекозы: Мари показалось вдруг, что сейчас они засверкают, завращаются в глазницах, а потом как выпрыгнут на нее… Прибавило ей страху и ужасное открытие, что кавалер ее был грабителем, что держал ее в объятиях убийца. И узнала она это именно тогда, когда сердце ее до краев было переполнено беспокойными желаниями, а душа наслаждалась до боли сладкими воспоминаниями минувшего часа. Не удивительно, что в подобном столкновении чувств нервы ее сдали, голова закружилась, и она потеряла сознание.

Только накануне вечером она прочла английскую новеллу, фантастический сюжет которой еще вертелся у нее в голове, хотя сегодняшние события и отодвинули его на задний план. Красавица Долли влюбилась в интересного молодого человека, о котором ничего не знала. Не спросив, кто он и чем занимается, она вышла за него замуж, и они счастливо жили в одном из предместий Лондона, пока молодая женщина, несмотря на возражения мужа, не вбила себе в голову непременно поглядеть, как будут вешать преступника; тут и выяснилось, что ее супруг палач. Бедная, славная маленькая Долли упала и от ужаса и отвращения умерла по воле жестокосердного автора. И теперь Мари, когда Репаши сообщила ей о страшном открытии, находясь под влиянием ночного чтения и некоторого сходства ситуаций, представила себя на месте Долли, так что, очнувшись, даже удивилась, что еще жива, в то время как маленькая Долли умерла на месте. Когда Мари пришла в себя и можно было тронуться в путь, Роза взяла ее за руку.

— А теперь пойдем домой, милочка, и считай, что все это было дурным сном.

Мари молча позволила вывести себя из толпы окружавших ее женщин, которым не терпелось разузнать о ней хоть что-нибудь, но ни Роза, ни Клари не дали им никаких разъяснений. Собравшемуся на праздник обществу еще раз повезло, снова людям достался лакомый кусок, вторая тайна, которая будет сверлить теперь женские головки.

По дороге Роза остерегалась напоминать о случившемся, напротив рассказывала всякие забавные истории, чтобы отвлечь Мари и направить ее мысли в другое русло, однако Мари ничуть не занимали Розины сказки, возможно, она даже и не слушала их: ее рука, которую крепко держала Роза, все еще дрожала. Но все же сдаваться Розалия не желала и плела, болтала невесть что: и веселые пустяки о кошках, которые некоторое время выступали в роли призраков, и новые истории о всем известной рассеянности собственного папаши. Это уж непременно рассмешит подружку! И она рассказала, как прошлой весной были они с отцом на обеде у директора тренченской ссудной кассы, мама, бедняжка, дома оставалась, хворала она (мы тебе об этом писали, золотце). Сидим, значит, на обеде у директора. И вот, когда подали суп, папенька (то есть господин Велкович), вообразив, что он дома, вдруг бросил с досадой ложку и сказал: «Эх, до чего ж суп невкусный! Прошу меня извинить, жена целую неделю с постели не встает». Вот смеху было, а директорша побагровела от стыда, ну, и папа, конечно, тоже, когда сообразил, что он не у себя дома.