Эрвин Штриттматтер - Чудодей

— Ты, значит, не женился — и мои пять марок целы?

— Ты ребенок, шлюхи скидок не дают. А твои гроши я тебе вышлю, все верну, да еще с лихвой, как только укокошу этого Гитлера.

— Тогда у тебя уже не будет головы, чтобы это помнить.

Станислаус встал в дверях, широко расставив ноги.

Людвиг сдался. И начал шарить в карманах брюк.

— Я тебе и другим облегчил жизнь.

— Вот как?

— Ты теперь можешь в любом месте города мочиться!

— Вот как?

— Разве ты когда-нибудь решался ссать на памятник на Рыночной площади, под лошадью, на которой сидит Фридрих Великий?

— Вот как?

— Полицейский застал меня за этим занятием и свалился мешком. — Людвиг вытащил из кармана что-то блестящее, металлическое. Это были не деньги, а кастет. Он поднял руку, кастет сверкнул. — Прочь с дороги! Благодетели человечества живут под покровом тайны!

— Ну и видок у тебя!

От ярости на лбу у Людвига вздулись жилы.

— С дороги, раб денег!

Он кинулся на пол и проскочил между ног Станислауса. Станислаус упал. Людвига и след простыл.

Наступила зима. Станислаус шел по городскому парку. Только и всего. Стоял вечер. Куст сирени был засыпан снегом. На нижних ветвях сидел, втянув шейку, черный дрозд.

Скамейка исчезла. Ее убрали. Что ж ей без пользы стоять под дождем и снегом? Никакая даже самая жаркая любовь не растопит снег на парковых скамьях. Урна осталась на месте. В ней был снег, ничего, кроме мягкого снега.

Для начала он прочел достаточно книг и потому решил сам написать роман. Действие его романа должно было протекать в Италии, так как он только недавно прочел книгу о стране по ту сторону Альп. Герой, благородный мужчина, влюбляется в певицу, больную заразной болезнью, певицу с глухим голосом. Он описывал ее ужасающую болезнь: гнойные нарывы под цветастым платьем. Когда он прочел написанное, это напомнило ему введение в медицинский учебник.

Нет, лучше он опишет лишь героя, благородного и великодушного. И пусть он любит только голос, один только голос певицы, и больше ничего ему не надо.

В пекарню ввалились люди в сапогах. Они громыхали красными жестяными копилками, в десять раз большими, чем детские копилки. Но это не было детской игрой. Вошедшие приветствовали хозяина, подняв руку, щелкнули каблуками и приказали:

— Жертвуйте на «зимнюю помощь»!

Густав очищал с рук липкое тесто солдатского хлеба.

— «Зимнюю помощь»?

— Ты что, газет не читаешь?

Станислаус мог бы засвидетельствовать, что Густав читает газеты. Густав читал их от корки до корки и потом всегда высказывался весьма благосклонно о беспокойном времени. Тут и Густав вспомнил, что такое «зимняя помощь».

— Шоры для человечества, так, что ли?

— Для стариков и неимущих. — Парень в сапогах и с копилкой схватился за портупею.

Густав обследовал карманы своих брюк. Он нашел там перочинный нож, подкинул его на ладони, как бы взвешивая, и покачал головой.

— Это не пойдет. У вас куда лучше! — И он постучал пальцем по кинжалу на поясе сборщика пожертвований. Тот провел рукой по ножнам и стер налипшее тесто. Припорошенный мукою Густав так ничего и не обнаружил в своих карманах. Коричневые нищие не поверили ему.

— Ты где живешь, приятель?

— На самом верху.

— Ну ты! — сказал тот, с портупеей, но в эту минуту появился хозяин.

— Что вам угодно, господа?

— А вот и мастер пришел, — сказал Густав, — он, насколько я его знаю, и за меня что-нибудь бросит в вашу копилку.

Хозяин огляделся. Глаза его засверкали больше, чем следовало бы.

— До получки!

— Само собой, хозяин, уважаемый мастер. — И Густав ударил рукой по тесту так, словно дал кому-то в морду. Какая зимняя помощь без вычета из получки!

Сложившаяся у Станислауса картина мира запутывалась все больше и больше. Мысли, разные, как львы и голуби, уживались в его мозгу, входили, выходили и принюхивались друг к дружке. Разве жизнь не похожа на дым в пакете? На туман в мешке? Станислаус непрерывно был занят своими мыслями.

На улицах маршировали и горланили. Люди находили современным и прекрасным то, чего хотел канцлер. А он хотел чистопородных немцев, и многие хотели быть чистопородными. Он хотел стальных людей, и многие надевали на себя сапоги и портупеи. Они ели на площадях фасоль с салом из огромных котлов, бредили военными походами, закалялись и по вечерам тайком пили шампанское. Солдатского хлеба требовалось все больше, и те, кто пек торты, сами себе казались неполноценной расой. Выступали перед народом разные крикуны, они орали и молотили кулаками ни в чем не повинную еловую трибуну: «Народ готов выступить в поход!»

Станислаус всегда был в походе. Так чего тут разоряться?

В лавке, рядом с ящиками солдатского хлеба, висел портрет освободителя. Густав принес из пекарни сухари и краем противня задел портрет. Стекло разбилось, и освободитель шлепнулся на мозаичный пол. Тут же прокашляла хозяйка:

— Кхе, кхе, Густав, да не трясись ты так! Кхе, кхе, опять грохнул блюдо для тортов.

— Нет, только Гитлера!

— Густав!

Судя по голосу, хозяйка приближалась, и Густав проскрипел:

— Знаю, знаю, надо его у двери повесить!

И опять голос хозяйки подобрел:

— Густав!

Какое-то время все шло хорошо со вновь застекленным фюрером, но однажды глаза какой-то покупательницы булочек остановились на нем.

— Ваш Гитлер такой красный, фрау Думпф! Тут и хозяйка заметила, что лицо освободителя вымазано конфитюром из смешанных фруктов.

— Кхе, кхе!

— Как кровь, — сказала покупательница, — это… как будто нечистый явился.

Глаза у хозяйки стали испуганные, она даже руками замахала:

— Кхе, кхе, Густав! Густав!

Густав хранил спокойствие.

— Гитлер в конфитюре? В одной католической области я видал, как они забили камнями евангелиста, который пририсовал усы придорожной статуе Мадонны!

Наконец Станислаус начал понимать двусмысленности Густава. Старший подмастерье следил за своим юным коллегой, проверял его, шелестел газетой и волновался из-за врагов государства.

— В Лигнитце ликвидировано последнее гнездо коммунистов! — громко читал он, настороженно выглядывая из-под полей шляпы.

Станислаус молчал и думал о герое своего романа, который под его пером стал слишком уж благородным и красивым. Густав смял газету и бросил ее на плиту. Газетная бумага вздыбилась от печного тепла и затрещала, как наэлектризованная.

— И чего коммунисты вмешиваются? Что они, хитрее этого Богом посланного человека, который одевает, обувает и согревает бедняков?

Станислаус ничего не ответил, но Густав, казалось, слышит даже невысказанные возражения.

— Ты, само собой, хотел бы увидать, как он всем хорошие костюмы раздаривает? «Вот, прекрасный костюм, возьмите, пожалуйста!» — «Спасибо большое!» Такого не бывает ни в одной стране. Кроме, может быть, России, но там ведь живут недочеловеки, еще они называются большевиками.