Франс Силланпя - Праведная бедность: Полная биография одного финна

Бывший маленький Юсси Никкиля теперь взрослый батрак на Пирьоле, хозяйстве, расположенном неподалеку от его родной деревни.

Восьмидесятые годы начались.

Когда, походив по свету, человек возвращается в свои родные места, он должен собою что-то представлять. Он должен быть хорошо одетым, солидным и с деньгами. Он должен уметь танцевать и развлекать барышень. Если он отвечает всем этим требованиям, значит, он преуспел. Тогда он может стать управляющим хозяйством, жениться на хозяйской дочке, получить хороший торп и под старость лет купить дом с землею; отдавая хозяйству все свои силы и умение, он сможет наконец вылезти из долгов. Все это возможно, и так бывало уже не раз; существующее положение вещей отнюдь не препятствует этому. Но невозможно представить себе, чтобы что-либо подобное произошло с Юхой (в своих родных местах Юсси стал Юхой).

Его родная Никкиля теперь лучший двор деревни, во всяком случае не хуже Оллилы. Там выстроен новый красивый дом, в котором вместе со своей энергичной хозяйкой живет Антто, сын покойного папаши Оллила. Хозяйка родилась в хорошей семье и, как рассказывают, шагу не хотела ступить в прежнюю вонючую избу. Впрочем, в этом не было и надобности: в то время, когда Антто стал хозяином Никкили, люди соглашались работать из одного хлеба; плотники с севера наперебой предлагали свои услуги и буквально дрались за рабочие места. Ибо хлеб у папаши Оллила никогда не переводился; он лишь стоял и приговаривал, наблюдая за стройкой: «Все хорошо, пока есть хлеб и деньги». Еще до осени дом был готов, хлева починены, а обширное дворовое место обнесено крепким каменным забором. К рождеству пожаловала молодая хозяйка. И когда впоследствии вспоминали, как было на Никкиле прежде, всем казалось, будто старый Пеньями и его домочадцы были изгнаны отсюда за что-то постыдное, будто Пеньями совсем не по праву хозяйничал тут. Теперь на Никкиле жили чисто и широко. Нынешняя хозяйка никогда не показывалась батракам в исподнице, как это каждый вечер делала покойница Майя. Старший мальчик учился в народной школе на селе. Оставшийся от Пеньями лес был впервые вырублен и продан. Захудалый хутор Никкиля превратился в одно из сильнейших хозяйств округи.

С ничтожным жизненным багажом пришел Юха в родные края. Само собой разумеется, из него вышел всего-навсего батрак на Пирьоле, небольшом допотопном хозяйстве. Юха был там единственным работником. Кроме него, была еще одна служанка.

Воскресный день. Юха идет к Харьякангас, какой-то инстинкт влечет его туда. Он видит происшедшие в его отсутствие перемены. На ногах у него новые сапоги, в кармане более двадцати марок. Он вспоминает, сколько ему лет, и отмечает про себя, что он уже взрослый. Юсси Никкиля — взрослый. Да, время идет… Увидев обновленный двор Никкили, он думает: «Ты, однако, изменилась, но и я тоже». Старый Пеньями ни разу не вспоминался ему за последние годы, но тут вспомнился, и — странное дело — Юха проникается сочувствием к своему покойному отцу. Он шагает по дороге, ведущей с Никкили на Оллилу, и что-то кичливое, отцовское появляется в его походке, во всем его облике. В душе дрожит злость против нынешних хозяев Никкили и Оллилы. Подумаешь, расселись тут и продают лес, а сами ничего не смыслят в лесном деле! Он-то знает, какие тут прежде были леса — лес Никкили стоял нетронутый, пока принадлежал Пеньями, его отцу. А этот Оллила продает его теперь как свой собственный… У Юхи такой вид, будто он сам только что продал лес Никкили. Неизъяснимое наслаждение доставляет мысль, что в кармане у него такая куча денег. Только по нему-то не видать, сколько у него денег.

Юсси гуляет до позднего вечера и под хмельком пускается в обратный путь. На полдороге между Оллилой и Никкилей ему так и хочется крикнуть: «Эй вы, Оллила, голодранцы!» Пусть знают, что он сын Пеньями Никкиля! Но он не издает ни звука; этот крик звучит лишь в его собственном сознании, догола раздетом водкой, и оно словно следит за ним изнутри, когда он идет вот так по дороге, искренне восхищаясь своим отцом. Оно смотрит и смотрит, и его нельзя прогнать. «Ну да, у Пеньями был лес, но он его потерял. И сколько ни злись, все произошло законным порядком. Ты кичишься тем, что ты сын человека, которому принадлежал этот двор и лес, и что ты, дескать… Эх, да что там!.. Смотри, теперь это совсем другой двор, твой отец словно никогда тут и не жил, это двор Антто Оллила, понятно? Антто, сына покойного папаши Оллила, того самого, с Кокемяки. Вот так, понятно? Ты идешь на Пирьолу, и будешь там ночевать, и помни: в кармане у тебя не больше тридцати марок! Отсюда и танцуй. Смотри, как живут другие на белом свете…»

Так говорило сознанье сквозь завесу хмеля. И Юха возвращался на Пирьолу и ночевал там. Так было и в этот воскресный вечер, и в другие воскресные и будние вечера. Он был спокойным батраком. Люди постарше еще хорошо помнили, от кого он ведет свой род. Это было видно по его маленьким улыбающимся глазкам, в которых отчетливо проглядывал покойный Пеньями, хотя нравом Юха пошел скорее в мать. У него были свои странности, впрочем, не настолько заметные, чтобы бросаться в глаза. Своеобразным было его отношение к деньгам. Он исправно забирал у хозяина свой заработок, и хозяин считал его мотом. Но он ни на что не тратил деньги, ему лишь хотелось держать их у себя. И это не было простой бережливостью, потому что бережливый батрак как можно дольше оставляет деньги за хозяином.

На Пирьоле Юха пробыл год. Работал он на пару с пожилой служанкой, которая в конце его пребывания на хуторе вышла замуж. «От хозяйства зависит, выйдет ли замуж служанка», — говаривал хозяин Пирьолы, и он повторил эти слова два года спустя, когда Юха, снова вернувшись на хутор, решил жениться на новой служанке Рине.

Вечер воскресного дня и ночь с воскресенья на понедельник — время сильнейших переживаний для батраков и служанок, роковая пора для их сословия, чреватая множеством опасностей. В эти часы чувство мимолетной свободы предельно обострено; с наступлением темноты это чувство еще усиливается и за ночь может заставить человека забыть обо всем на свете. Для многих безвестных людских судеб ночь с воскресенья на понедельник была ночью решительного перелома, — обманно-сладким началом полосы жизненных невзгод; она толкает людей к браку, и «проза жизни», как волк, вгрызается в них. В пасти этого волка ничего не остается от сладости той ночи с воскресенья на понедельник. Там есть лишь поденщина и ночные заморозки, больные дети и изможденные жены, глядя на которых не можешь представить себе, как они выглядели в девушках — если их вообще когда-нибудь так называли. Там есть смерть, отнимающая коров и детей, протекающие избы и неотработанные дни. Там есть все, нет лишь моментов гармонии: в пасти волка уже не любят ближнего. А те короткие мгновенья, когда, воскресным утром, выйдешь в рубахе во двор — это такой пустяк, что его можно не принимать в расчет. И нет тогда ничего более далекого и чуждого, чем та ночь с воскресенья на понедельник, с которой все началось… Печально видеть, как батрак и служанка, глядя на других, с серьезным видом принимаются за то, что они, собственно говоря, не могут себе позволить.