Сомерсет Моэм - Миссис Креддок

Миссис Брандертон вошла в спальню, по обыкновению, жеманно улыбаясь и стреляя глазами по сторонам; при каждом шаге на ее новой шляпке тряслись побрякушки.

— Я сказала прислуге, что сама найду дорогу, — промолвила она. — Берта, дорогая, я так хотела вас повидать!

— Мистер и мисс Гловер уже уходят, — сказала Берта. — Как мило, что вы решили меня навестить!

Мисс Гловер вылетела из комнаты, изобразив на лице жуткую улыбку. Священник, как всегда, робкий, учтивый и насквозь пропахший антисептиками, обменялся рукопожатием с миссис Брандертон и последовал за сестрой.

— Ну и странные же люди! — заметила миссис Брандертон, наблюдая из окна, как викарий и мисс Гловер выходят через парадную дверь. — Как будто не от мира сего. Глядите, она идет впереди, да еще такими огромными шагами. Хм, могла бы и подождать брата. А он-то, он! Торопится за ней. Наперегонки они бегут, что ли? Чудная парочка! Жалко, что сестрица не носит коротких юбок, правда? Боже, ее огромные щиколотки просто уродливы. Верно, они с братцем то и дело путают, где чьи ботинки. А как ваши дела, дорогая? Вы выглядите гораздо лучше.

Миссис Брандертон села таким образом, чтобы полностью видеть себя в зеркале.

— Милочка, у вас в спальне прекрасные зеркала. Без хорошего зеркала женщине как следует не одеться. Стоит только посмотреть на бедную Фанни Гловер, и сразу ясно: бедняжка так скромна, что даже не смеет взглянуть на себя в зеркало, когда надевает шляпку.

Миссис Брандертон оживленно болтала, полагая, что развлекает Берту.

— Женщине не хочется думать о скучных вещах, когда она больна. Вот если мне нездоровится, я люблю поговорить с кем-нибудь о модах. Помню, в молодости, чуть прихворну, так сразу зову мистера Кроухерста, тогдашнего викария. Он приходил и читал мне дамские журналы. Уж такой славный был старичок, совсем не похож на священника, и всегда повторял, что я — единственная прихожанка, которую ему приятно посещать. Я не утомила вас, милочка?

— Нет, что вы, — отозвалась Берта.

— Гловеры, наверное, наговорили вам всякой душеспасительной ерунды. Конечно, приходится с этим мириться, дабы подавать положительный пример низшим классам, однако, должна сказать, духовенство в наши дни забывает о своем месте. По-моему, весьма оскорбительно, когда священник ведет с тобой религиозные беседы, точно с простолюдином. Нет, сейчас священники не те, что раньше. В мою юность все духовные чины обязательно происходили из хороших семей и при этом не обязаны были возиться с беднотой. Вполне понятно, что джентльмен в наше время уже не хочет посвящать себя Богу, ведь это означает, что ему придется якшаться с низшими классами, а те с каждым днем все больше наглеют!

Неожиданно Берта громко разрыдалась. Миссис Брандертон была совершенно ошарашена.

— Дорогая, что случилось? — закудахтала она. — Где у вас нюхательные соли? Позвать прислугу?

Сотрясаясь в рыданиях, Берта умоляла миссис Брандертон не обращать на нее внимания. Законодательница местных мод обладала чувствительной натурой и охотно поплакала бы за компанию с Бертой, но в тот день ей предстояло нанести еще несколько визитов, и потому она не могла рисковать своим безупречным внешним видом. Кроме того, ее разбирало жгучее любопытство, она многое бы отдала, чтобы выяснить причину внезапного приступа Берты. Миссис Брандертон утешилась тем, что подробно пересказала случившееся семейству Хэнкоков, у которых как раз был званый вечер, а те, в свою очередь, всячески приукрасив историю, передали ее миссис Мэйстон Райл.

Миссис Мэйстон Райл, как всегда, невероятно импозантная, всхрапнула, точно боевой конь перед сражением.

— Миссис Брандертон частенько нагоняет сон даже на меня, — сказала она. — Вполне понятно, что, если бедная Берта нездорова, старуха довела ее до слез. Лично я общаюсь с миссис Брандертон исключительно в те дни, когда чувствую себя абсолютно здоровой, а иначе я прямо-таки взвыла бы от нее.

— И все же интересно, что стряслось с несчастной миссис Крэддок, — высказалась мисс Хэнкок.

— Понятия не имею, — в своей важной манере ответила миссис Мэйстон Райл, — но обязательно выясню. Смею предполагать, ей просто не хватает хорошего общества. Я сама пойду и поговорю с Бертой.

И пошла.

Силы возвращались к Берте. Апатия, с которой молодая женщина в течение долгих недель взирала на мирскую суету, отступала. Эта апатия, вызванная лишь крайней физической слабостью, была того же порядка, что и блаженное освобождение от всех земных привязанностей, которое облегчает последние минуты жизни и переход к неизведанному. Ожидание смерти стало бы для человека невыносимым, не знай он, что бессилие тела влечет за собой расслабление духа, истирает земные узы. Когда страннику приходит время покинуть обитель с широкими вратами, любимое вино утрачивает вкус, а хлеб приобретает горечь. Берта отринула жизненные интересы, точно ненужные безделушки, и ее душа медленно умирала. Дух ее, словно свеча в колпаке, дрожал на ветру, так что пламя порой едва виднелось, и колпак не спасал от порывов шторма, но затем ветер Смерти стих, огонь свечи разгорелся и разогнал тьму.

Вместе с силами к ней возвратилась и прежняя страсть. Любовь вернулась к Берте, как покоритель, торжествующий победу, и она поняла, что жизнь продолжается. В своем одиночестве она истосковалась по ласкам Эдварда; кроме мужа, у нее ничего не осталось, и она, горя желанием, протянула к нему руки. Берта горько корила себя за холодность и плакала, представляя, как он терзался. Более того, ей было стыдно за то, что любовь, которую она считала вечной, на какое-то время угасла. Теперь, однако, в ней произошла перемена: к прежней слепой любви добавилось новое чувство. Берта перенесла на Эдварда всю нежность, что изливала на мертвое дитя, и весь душевный жар, какой отныне и до конца жизни было не утолить. Сердце ее было подобно большому дому с опустелыми комнатами, в которых с ревом бушевало пламя любви.

Берта с легким сожалением подумала о мисс Гловер, но затем пожала плечами и отогнала мысли о ней. Добродетельная особа дала слово не приближаться к Корт-Лейз, и в течение трех дней о ней не было ни слуху ни духу.

«Какая разница? — сказала Берта себе. — Главное, что Эдвард меня любит, а до всего остального мира мне нет дела».

Однако спальня стала для нее тюрьмой; Берта не могла дольше выносить ужасающее однообразие обстановки. Лежать в кровати было пыткой, она вообразила, что не выздоровеет до тех пор, пока не покинет постель. Берта упрашивала доктора Рамзи разрешить ей вставать, но наталкивалась на неизменный отказ. Муж, всегда рассуждавший трезво, также поддерживал врача. Все, что удалось Берте, — это отослать сиделку, к которой она воспылала внезапной и сильной неприязнью. Без какой-либо причины она вдруг сочла присутствие бедной женщины невыносимым, назойливая болтовня сиделки раздражала ее сверх всякой меры. Если уж валяться в постели, то в полном одиночестве, решила Берта, почти превратившаяся в мизантропа.