Петер Альтенберг - Венские этюды

О ней говорили, что она была бы благородной темой для Мопассана, Бурже — для этих философов души.

Ни для кого она больше не будет событием… Может быть, это «напрасная красота?» Да, должно быть. Об этом шепчут ее золотистые волосы, трепеща у нежных висков, и тонкие белые пальцы, которых никто больше не замечает. В ней была какая-то льющаяся через край свобода внутренняя, божественная свобода, похожая на утренний ветер или на зарю. Что-то дерзко восставало в ней против тяжелой власти жизни. Но потом это угасло, затихло, замерло. Иногда она думала, глядя на свою маленькую бледную дочку Полину: «Боюсь, что мы ей дали слишком мало огня!..»

— Откуда берутся дети? — спросила ее раз Полина, эта замкнутая, бледная, задумчивая девочка.

— Отец и мать целуются, целуются — и от этого родятся дети, — ответила мать, задумчиво устремив глаза вдаль.

Так в девять лет Полина узнала нежную тайну любви и жизни!

— Вот как надо воспитывать детей, говорила madame. — Что бы ни говорили другие… Я люблю свободу.

Падчерицы с душами, не подымавшимися над землей, положительно разоряли отца на гувернанток, на путешествия, на желтые ботинки. Они думали: «Кого нам щадить? Maman какая-то ненормальная, Бог знает как она воспитана, — да и не мудрено — какого она происхождения? Лучше об этом не говорить. Красивые волосы у нее — и больше ничего! Полина Бог знает как ведет себя… Ее бы следовало запрятать в институт»…

Полина думала: «На маму нельзя положиться. Я должна сама все понять. И все-таки я ее очень люблю, хотя не хотела бы быть похожей на нее».

У отца были свои заботы. Он чувствовал приближение старости и видел молодую жизнь, жужжащую вокруг него. Бурной весенней грозой проносилось это иногда над ним У каждого были свои замыслы, каждый теснил другого…

— Эта легкомысленная молодежь разрывает меня на части, у нее впереди вся жизнь и она хочет наслаждаться ею. Хоть бы Полина достигла чего-нибудь в музыке, это было бы утешением моей старости.

Потом он пил вино, опускал тяжелеющую голову и говорил: — Каждому следовало бы под старость записать историю своей жизни, создать пером вторую искусственную жизнь; это было бы чудесным произведением и снова дало бы ощущение молодости. Вот, например, война 54 года: я как сейчас вижу осаду Одессы и моего дядю, о котором говорили, когда шли к нему: «мы идем к нему, à la cour». Дядя садился за рояль и играл «Патриотический марш». И все должны были плакать. Золотые были дни… Аладина, ты не слушаешь меня? Послушай…

— J’é coûte, [6] Я слушаю (франц.). — сказала madame и смотрела в угол комнаты, где не было ничего интересного.

— Умеете вы стенографировать? — спросил ее муж бледного узкогрудого молодого человека, который был почтителен с madame и вообще со всей семьей.

— Нет, к сожалению.

— Научитесь, я вам буду диктовать историю моей жизни. Мы начнем с 54 года — это будет история, «рассмотренная через призму мысли хлеботорговца». Не дурно?

Мысленно он уж прохаживался медленными шагами по комнате, как Александр Дюма, Вальтер Скотт…

Молодой человек думал: — А ведь, правда, быть художником значит быть конченым человеком, которому ничто уж не мешает оглядываться на прошлое, к которому ему уж не вернуться больше. Быть может, только старость и вино прокладывают путь к этой второй жизни. A madame еще вся в первой жизни, она еще не вышла из нее. А Полина? Какая она нежная, бледная… Как маленький больной цветочек.

В конце концов все пришли к одному заключению:

— Monsieur стар. Он существует только для того, чтоб давать деньги. Он ствол, корни наши — а мы цветем, и он должен питать нас. Что делать — таков закон природы.

Он сам признал неумолимость этого закона «Долго ли им еще разорять меня? — думал он: — я уж не тот, что бывало!»

— Дай нам двести крон, папа! — говорили дочери.

— Зачем вам столько?

— Ведь ты же дал Аладине?

— Аладина — моя жена.

— Это все равно. Ну, твоя жена… Что ж из этого?

— Вот вам ваши двести крон, — только не просите больше.

Он думал: «Если б Полина сделалась знаменитой скрипачкой… Это было бы утешением моей старости».

Но Полина бесцельно бродила по дому, не играла на скрипке, часто опиралась на нее локтями.

Иногда она тихонько думала: — Они целуются, целуются — и от этого родятся дети.

Знакомые говорили: — Что за странная девочка… Впрочем, нечего удивляться — у таких родителей?!

А молодой человек, который должен был стенографировать историю семьи, думал: «Осенний цветочек она… Как я ее люблю! Я знаю, что ей нужно. Никто ей этою не даст».

Полина вышла замуж. Это случилось совсем просто 17 сентября 1896. На ней был венок из цветущих мирт.

Один знакомый сказал ей:

— Полина, я люблю вас… Я хотел бы окружить вас заботами, беречь вас…

— Зачем? разве я больна? — спросила она.

— Почти… и потом вся эта обстановка — ваша семья…

И она покорилась его заботливой ласке.

Он как святыню оберегал от всего это хрупкое существо. Он часто говорил ей шутя: «Полина, ты оранжерейное растение Что б созреть, расцвести — тебе нужна бы ровная, теплая температура…»

— Правда, — думала она, — мне нужно что-то, чтоб вырасти, созреть…

Он всегда напоминал ей:

— Накинь платок… какая ты легкомысленная!

И она слушалась. — Он заботится обо мне…

Общество сидело уже за ужином.

Полина вошла в длинной белой шелковой тальме и три раза глубоко и странно поклонилась.

— Что это такое? — подумал Петер Альтенберг. — Из какого она мира?

Потом она села, как все остальные люди, развернула на коленях салфетку, велела подать себе консоме.

Муж заметил ей: — Подожди — суп как с огня…

Знакомая дама, сидевшая рядом с Петером Альтенбергом, сказала ему: — Нет, как это вам покажется? Так войти! Или это считается грацией?

Он мягко положил свою руку на красивую руку молодой дамы. Мужчины призваны умиротворять. Им всегда приходится успокаивать, усыплять, убаюкивать нежные взволнованные души женщин, которые, как маленькие дети, сейчас готовы расплакаться.

Она продолжала: — Ну, что означают эти три поклона, один за другим? Я не понимаю. Можете вы мне объяснить?

— Нет.

— А ведь вам можно этим вскружить голову!

— Да, — сказал он.

Она думала: — Три поклона один за другим… Всякая могла бы это сделать. Только захотеть…

— Ведь это ничего не стоит, только захотеть… Как вы думаете? — спросила она его.

— Конечно, только захотеть. Но желание есть результат всего нашего существа Чтоб так хотеть, надо быть таким…

Она замолчала и приняла страдальческое выражение лица.