Уильям Теккерей - Приключения Филиппа в его странствованиях по свету

За сосѣднимъ столомъ сидѣлъ очень богатый лордъ. Онъ ворчалъ на дурные бараньи котлеты и хересъ, которыхъ онъ велѣлъ подать себѣ на обѣдъ; но такъ какъ его сіятельство не будетъ имѣть никакого дѣла съ нашей послѣдующей исторіей, разумѣется, мы не будемъ такъ нескромны, чтобы назвать его по имени. Мы могли видѣть какъ Фирминъ улыбался своему сосѣду съ самой кроткой меланхоліей, какъ слуги принесли блюда, которыя спросилъ докторъ для своего обѣда. Онъ не любилъ бараньихъ котлетъ и грубаго хереса — я это зналъ, я, участвовавшій во многихъ пирахъ за его столомъ. Я могъ видѣть какъ брильянты сверкали на его красивой рукѣ — когда онъ деликатно наливалъ пѣнящееся вино изъ вазы со льдомъ, стоявшей возлѣ него — щедрой рукѣ, дарившей мнѣ много совереновъ, когда я былъ мальчикомъ.

— Я не могу не любить его, сказалъ я моему собесѣднику, презрительный взглядъ котораго время отъ времени устремлялся на его собрата.

— Этотъ портвейнъ очень сладокъ. Теперь почти всякій портвейнъ сладокъ, замѣтилъ докторъ.

— Онъ былъ очень добръ ко мнѣ, когда я былъ въ школѣ, и Филиппъ былъ такой славный мальчикъ.

— Красивый мальчикъ. Сохранилъ онъ свою красоту? Отецъ былъ красивый мущина — очень. Убійца дамъ — то-есть не въ практикѣ, прибавилъ угрюмый докторъ. — А мальчикъ что дѣлаетъ?

— Онъ въ университетѣ. У него есть состояніе его матери; онъ сумасброденъ, кутитъ, и я боюсь, что онъ немножко портится.

— Не-уже-ли? Впрочемъ, не удивляюсь, заворчалъ Гуденофъ.

Мы говорили очень откровенно и пріятно до появленія другого доктора, но съ приходомъ фирмана Гуденофъ пересталъ разговаривать. Онъ вышелъ изъ столовой въ гостиную и сѣлъ читать романъ до-тѣхъ-поръ, пока не настала пора ѣхать къ больнымъ или домой.

Для меня было ясно, что доктора не любили другъ друга, что между Филиппомъ и его отцомъ были несогласія, но причину этихъ несогласій мнѣ оставалось еще узнать. Эта исторія доходила до меня отрывками здѣсь — изъ признаній, тамъ — изъ разсказовъ и изъ моихъ собственныхъ выводовъ. Я, разумѣется, не могъ присутствовать при многихъ сценахъ, которыя мнѣ придётся разсказывать, какъ-будто я былъ ихъ свидѣтелемъ; и поза, разговоръ, мысли Филиппа и его друзей, такъ какъ они здѣсь разсказываются, безъ сомнѣнія, фантазія разскащика во многихъ случаяхъ; но исторія эта также подлинна, какъ многія другія исторіи, и читателю слѣдуетъ только придать ей такую степень вѣры, какую она заслуживаетъ по его мнѣнію, по своему правдоподобію.

Намъ надо не только обратиться въ той болѣзни, которая сдѣлалась съ Филиппомъ Фирминомъ въ Грей-Фрайярсѣ, но вернуться еще далѣе въ періоду, который я не могу въ точности опредѣлить.

Воспитанники старой Гэндишской приготовительной академіи живописи можетъ быть помнятъ смѣшного, маленькаго человѣчка, съ большимъ, страннымъ талантомъ, относительно котораго мнѣнія друзей его были разногласны. Геній, или гаеръ былъ Эндрю, это было всегда спорнымъ пунктомъ между посѣтителями бильярдной въ Греческой улицѣ и благородныхъ учениковъ академіи художествъ. Онъ могъ быть сумасшедшимъ и нелѣпымъ; онъ могъ тоже имѣть талантъ: такіе характеры встрѣчаются и въ искусствѣ и въ литературѣ. Отъ коверкалъ англійскій языкъ; онъ былъ изумительно несвѣдущъ; онъ наряжалъ свою маленькую фигурку въ самый фантастическій костюмъ, въ самыя странные и дешовые наряды; онъ носилъ бороду — Господи помилуй! двадцать лѣтъ тому назадъ бороды въ Великобританіи были весьма обыкновенны. Онъ былъ самое жеманное существо; и если вы глядѣли на него, онъ принималъ позы до того смѣшныя и грязныя, что если у васъ въ передней ждалъ кредиторъ, или вашу картину не приняли въ академію — словомъ, если вы страдали отъ какимъ-нибудь подобнымъ бѣдствіемъ — вы все-таки не могли удержаться отъ смѣха. Онъ быль предметомъ насмѣшекъ для всѣхъ своихъ знакомыхъ, но у него было самое любящее, кроткое, вѣрное, благородное сердце, когда-либо бившееся въ маленькой груди. Онъ теперь покоится вѣчнымъ сномъ; его палитра и мольбертъ брошены въ печку; его геній, имѣвшій нѣсколько вспышекъ, никогда не сіялъ ярко, и угасъ. Въ одномъ старомъ альбомѣ, которому уже болѣе чѣмъ двадцать лѣтъ, я иногда гляжу на странные, дикіе эскизы бѣднаго Эндрю. Онъ, можетъ быть, сдѣлалъ бы что-нибудь если бы оставался бѣднымъ; но одна богатая вдова, которую онъ встрѣтилъ въ Римѣ, влюбилась въ страннаго странствующаго живописца, пустилась за нимъ въ погоню въ Англію и заставила его почти насильно женился на ней. Геній его притупился подъ раболѣпствомъ; онъ прожилъ только нѣсколько лѣтъ и умеръ отъ чахотки, отъ которой искусство доктора Гуденофа не могло вылечить его.

Въ одинъ день, когда онъ ѣхалъ съ женою въ ея великолѣпномъ барушѣ по Гэймаркету, онъ вдругъ велѣлъ кучеру остановиться, выпрыгнулъ изъ коляски прежде чѣмъ были опущены ступеньки, и его изумленная жена увидала, что онъ пожимаетъ руку бѣдно одѣтой женщины, которая проходила мимо — пожимаетъ обѣ ея руки, и плачетъ, и размахиваетъ руками, и дёргаетъ бороду и усы — его привычка, когда онъ былъ взволнованъ. Мистриссъ Монфишэ (она была богатая мистриссъ Керрикфергусъ, прежде чѣмъ вышла за живописца), жена молодого мужа, выпрыгнувшаго изъ ея коляски для того, чтобы обласкать молодую женщину, проходившую по улицѣ, очень могла разстроиться этой демонстраціей, но она была женщина очень добрая; и когда Монфишэ, сѣвъ опять фамильный экипажъ, разсказалъ своей женѣ исторію женщины, съ которой отъ только-что простился, она наплакалась вдоволь. Она велѣла кучеру ѣхать прямо домой, побѣжала въ свои комнаты и вынесла оттуда огромный мѣшокъ съ разною одеждою, а буфетчикъ запыхавшись, тащилъ за нею корзину съ виномъ и пирогъ; она поѣхала съ своимъ довольнымъ Эндрю въ переулокъ Сен-Мартенскій, гдѣ жила бѣдная женщина, съ которой онъ только-что разговаривалъ.

Богу было угодно, среди ея ужаснаго злополучія, послать ей друзей и помощь. Она страдала отъ несчастья и бѣдности: её малодушно бросили. Человѣкъ, называвшій себя Брандономъ, когда онъ нанялъ квартиру въ домѣ ея отца, женился на ней, привезъ её въ Лондонъ и бросилъ когда она ему надоѣла. Она имѣла причину думать, что онъ назвался фальшивымъ именемъ, когда нанималъ квартиру ея отца: онъ бѣжалъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ и она никогда не узнала его настоящаго имени. Когда онъ бросилъ её, она воротилась къ своему отцу, человѣку слабому, который былъ женатъ на самовластной женщинѣ, притворившейся будто она не вѣритъ ея браку, и выгнавшей её изъ дома. Въ отчаяніи и почти помѣшавшись, она воротилась съ Лондонъ, гдѣ у ней оставались еще кое-какія вещи послѣ бѣжавшаго мужа. Онъ обѣщалъ, оставляя её, присылать ей денегъ; но или онъ не присылалъ, или она не приняла — и въ своёмъ безумствѣ и отчаяніи потеряла то ужасное письмо, въ которомъ они объявлялъ о своемъ побѣгѣ а о томъ, что онъ былъ женатъ прежде, и что преслѣдовать значило погубить его, а онъ зналъ, что она никогда этого не сдѣлаетъ — нѣтъ, какъ бы жестоко не оскорбилъ онъ её.