Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава Том 1

— Теперь уж не заграницу, — вздохнул подполковник, — а просто границу. Евреи — большая сила. Вам это известно?

— Не пойму я этого, пан подполковник. Как увижу жида, так руки чешутся. А с врагами нашими они всегда заодно.

— И они правы, — снова возвысил голос подполковник, — и они правы: если вы будете уничтожать их, то они, конечно, будут держаться тех, кто их не трогает. Неужели вы этого не понимаете?

— Не понимаю, пан подполковник, — нагло ответил Валерек.

Мирский махнул рукой.

— Из уважения к памяти вашего брата я пока что прекращаю дело, — сказал он, — но если вы еще раз позволите себе что-либо подобное, не миновать вам суда и пули в лоб. Надеюсь, понимаете? А теперь ступайте!

Валерек сделал поворот по уставу и направился к двери. Когда он был уже на пороге, подполковник окликнул его:

— Поручик Ройский!

Валерек обернулся.

— Слушаю!

— Поручик Ройский, — повторил подполковник Мирский, — при случае можете сказать своей матушке, что я знаю, где похоронен ваш брат. Быть может, она захочет когда-нибудь перевезти останки.

— Есть! — ответил Валерек, успевший уже надеть шапку.

Он взял под козырек и вышел на улицу. Только сейчас ему вспомнилась встреча с Горбалем и его странная усмешка; очевидно, это Горбаль наболтал про него подполковнику.

— Холера, — выругался Валерек, — ну, я с ним посчитаюсь!

Весь день он разыскивал Горбаля, но встретил его только к вечеру в одном из домов на площади; к тому времени был выпит уже не один стаканчик, и под действием водки улетучилась злость и жажда мщения. Горбаль занимал комнату в доме местного врача. Он сидел за столом и пришивал к своему кителю серебряную пуговицу с «орликом». Валерек был уже изрядно пьян и полез обниматься.

— Стерва ты! — сказал он с запинкой, точь-в-точь как мать. — Пулю бы всадить тебе в башку. Убить, попросту убить, раздавить, как клопа…

— Осторожнее, у меня в руке иголка, — сказал актер, брезгливо отстраняя Валерека рукой.

— Но я не убью тебя, черт возьми, потому что люблю. Люблю тебя, Горбаль, как Ченстоховскую матерь божью.

Он потянулся своими красными губами к щеке Горбаля и звонко чмокнул его.

Горбаль немного побаивался Валерека. Вчера вечером тот вытворял очень опасные штуки и, даже учитывая фронтовую обстановку, позволил себе слишком много. Актер понимал, что Валереку ничего не стоит исполнить свою угрозу.

«Слава богу, что хоть водка смягчает его нрав», — подумал он.

— Н-нет, не убью, не убью, — повторял Валерек, — но все же ты сукин сын. Набрехал на меня в штабе, как пес, как пес…

Я знаю, ты с Мирским в дружбе. Друзья, значит, холера, штабной подполковник и актеришка, холера…

— Прошу тебя, — перебил его Горбаль, откусывая нитку, — пьян ты или не пьян, а язык не распускай. Я ведь тоже могу при случае в морду дать. Ручка у меня слава богу.

И он подсунул Валереку под самый нос здоровенный кулак, загорелый и волосатый.

Это растрогало Валерека.

— Н-но, не злись, не злись. Я знаю, что ты величайший польский актер. Только вместо того, чтобы играть на сцене, ты попусту таскаешься по всем фронтам. И врешь, врешь немилосердно. Все наврал обо мне этому сукину сыну подполковнику. В штабе отсиживается этакий… Разве он знает, что такое передовая?

Горбаль пристально посмотрел на Ройского своими маленькими, как у дворняжки глазками, и сказал:

— Ну, ты, положим, и не на передовой сумеешь…

Он встал, отряхнул китель и надел его на себя. Валерек, казалось, пропустил замечание актера мимо ушей. Он снова обнял его и потащил к дверям.

— Стефан, — сказал он, — пойдем выпьем на мировую. Я тебе все, все прощаю. Ну совершенно все, не будь я Ройский, понимаешь?

— Убирайся, щенок, — оттолкнул его Горбаль. — Нализался, как свинья. А ведь твоя мать порядочная женщина.

— Что ты знаешь о моей матери? — Валерек немного пришел в себя, заморгал глазами, прикусил мягкую губу и слегка выпрямился. — Не смей задевать ее! Я ведь твою не трогаю.

— Этого еще не хватало, — сказал Горбаль, надевая шинель, — чтобы ты мою мать задевал. Она честно учительствует под Тарновом, и ты ничего о ней не знаешь.

Валерек окончательно утихомирился. Заметно было, что он делает нечеловеческие усилия, чтобы разогнать туман в голове. Он звякнул шпорами — видимо, проверял, сможет ли свести пятки вместе. И с пьяной нежностью предложил:

— Ну, Горбаль, пойдем пропустим по одной.

Горбаль надевал шапку перед маленьким зеркалом, висевшим на стене.

— Иду, видишь, иду, — отозвался он.

— Ну пошли.

Они вышли на лестницу. Валерек споткнулся и ухватил Горбаля под руку. На дворе и на площади несло горелым и еще каким-то смрадом. Пожарище светилось в темноте, кое-где вспыхивали тлеющие головешки.

— Чадит, холера, — заметил Горбаль.

На площади царило необычное оживление. Солдаты и офицеры сновали во всех направлениях, собирались кучками и о чем-то спорили. У ворот Горбаль и Валерек встретили знакомого ротмистра. Он приветствовал их, высоко подняв ладонь.

— Ну что, уже знаете? Знаете? Перемирие! {74} 74 Стр. 257. Перемирие! — Перемирие в советско-польской войне вступило в действие в ночь с 18 на 19 октября 1920 г. Завтра утром сбор всего полка на площади. Ровно в восемь!

— Ура! — заорал вдруг Валерек.

— Тихо ты, обалдуй, — сказал Горбаль, нисколько не считаясь с чином Валерека, и дернул его за рукав.

Ротмистр помахал им рукой и помчался со своим известием дальше. А они зашагали в другую сторону по мокрым от осеннего тумана тротуарам.

— Чему обрадовался, идиот? — ворчал Горбаль. — Теперь сразу же демобилизация, и пойдешь ты по штатской линии. А что делать будешь?

Они вошли в трактир, где было сравнительно мало посетителей. Отыскали столик в темном углу, подальше от стойки. Горбаль старался, чтобы никто не заметил пьяного офицера. Свежий воздух подействовал на Валерека, он протрезвел. Да и присутствие офицеров и солдат в маленьком зале трактира заставило его взять себя в руки. Они уселись.

— Так чем же ты будешь заниматься, когда уйдешь из армии? — повторил свой вопрос Горбаль.

Валерек поднял на него протрезвевшие глаза.

— Поступлю в университет. На юридический. Нужно начинать нормальную жизнь. Что же ты думаешь, так я и буду весь свой век евреев бить? Мне только двадцать лет. Передо мной весь мир открыт, разве не так?

Горбаль заказал водки и пива, в трактире нашлась колбаса и ржаной хлеб. Выпили по рюмке.

— Ты уж лучше не пей, — сказал Горбаль, — с тебя хватит.

— А сегодня все перепьются, — возразил Валерек, — перемирие!

— Ты прав, и все же не пей, а то еще снова захочешь убить меня.

— Тебя? Ты мой сердечнейший друг, — сказал Валерек прежним тоном. — Кто же у меня еще есть, кроме тебя?