Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях

— Пусть это будет выражением моего восторга перед вашим большим искусством, — сказал он на ломаном польском. — Для меня будет высочайшим счастьем когда-нибудь снова провести время в вашем божественном обществе.

— Я глубоко тронута, — сказала пышная светловолосая дама, соблазнительно улыбаясь, словно в театре. — Почту за честь видеть господина директора в моей скромной квартире в обществе моих ближайших друзей.

Благодаря этой опереточной диве он оказался втянут в непривычный круг людей. Он попал в среду офицеров и адъютантов, больших почитателей искусства актрисы и еще больших почитателей карт, денег, шампанского, веселых ресторанов и кабаре. Вечно трезвый, ненавидящий пьянство и дебош, Макс Ашкенази несколько дней гулял со своими разудалыми новыми знакомыми, которые, напившись, били зеркала и хватались за револьверы. Но он добился своего: он добрался до самого коменданта — деньги открыли перед ним все двери.

В Лодзь он возвращался с мерзким привкусом во рту и шумом в голове. Эти гулянки вымотали его. Но в кармане у него был заказ на военные товары, благодаря которому он будет купаться в золоте.

В большой и опустевшей Лодзи только фабрика Хунце работала в полную силу. Работала и днем, и ночью. Трубы ее нагло гудели в притихшем городе, красные кирпичные стены дрожали в лихорадочной спешке.

Снова имя Макса Ашкенази было на устах у всей Лодзи, снова ему смотрели вслед на плохо замощенных лодзинских улицах, когда он проезжал, задумчивый и погруженный в свои дела, в карете, полученной им в наследство от прежнего главного директора мануфактуры Хунце.

— Подметки на ходу срезает, — говорили о нем евреи. — Из воздуха делает деньги.

— Лихо он играет в войнушку, — ухмылялись завистники. — В дорогую, золотую войнушку…

Теперь Макс не скупился на денежные переводы для баронов Хунце. Он посылал им даже больше денег, чем они просили. И покупал со своих огромных доходов акции фабрики. Он собирал их, эти акции, день за днем, особенно в дни войны, когда цена на них падала.

По дорогам и бездорожью, на санях и поездах, пешком и, спрятавшись под соломой, в телегах бежал из далекой Сибири и другой житель Лодзи, ссыльный Нисан Эйбешиц, сын балутского меламеда реб Носке, полный нетерпеливого желания вернуться в родной польский город.

Его тоже ждали в Лодзи. В этом фабричном городе было беспокойнее, чем в других местах. Рабочие здесь часто бастовали. На улицах случались демонстрации. С началом войны фабрики встали, что возмутило и озлобило рабочих. Наступило подходящее время для агитации и просвещения. Мелкие семена революционного движения, которые Нисан и Тевье посеяли в задымленной Лодзи, дали мощную поросль. Провал первой маевки, имевшей такой гнусный конец, не напугал лодзинских рабочих навсегда, как многие тогда думали. Теперь они часто устраивали демонстрации, пели революционные песни, бунтовали против фабрикантов и полиции. А Тевье с товарищами постоянно слали Нисану тайные письма из дома, из которых он понял, что должен бежать. Деньги на расходы ему тоже выслали.

Хотя до конца срока Нисану оставалось не так уж много, он бежал, не дожидаясь освобождения.

Ему стало тошно в ссылке, ему нечего было делать в этом медвежьем углу. Дни проходили в дискуссиях и спорах с другими ссыльными. Здесь были отсталые народники, пэпээсовцы [143] То есть члены ППС, Польской социалистической партии (Polska Partia Socjalistyczna), существовавшей в 1892–1948 годах. , старые польские повстанцы, социал-демократы, эсеры, бундовцы, анархисты. Все они боролись и грызлись между собой, высмеивали друг друга. Внутри каждой партии ссыльные делились на фракции, от которых то и дело отделялись новые группы раскольников. Заброшенные в глухомань, одинокие, оторванные от большого мира, эти люди влезали своим соседям в печенки, ненавидели друг друга, отталкивали друг друга и все же друг к другу тянулись. От новичков, прибывавших в эту сибирскую даль, узнавали о новых появившихся в стране партиях и партийках, фракциях и группах, обо всех их программах и программках.

Наряду с остальными Нисан оттачивал свое ораторское мастерство и шлифовал мозг. Бывший ученик хедера, он хорошо разбирался в диалектике. Он знал новую Тору назубок, как его отец Тору старую. Он не лез в карман за цитатой из теоретиков социализма, чтобы победить оппонентов, искажающих основополагающее учение. С помощью железной логики и богатейших знаний он не оставлял камня на камне от рассуждений тех, кто хотел отступиться от марксизма, протащить в неокрепшие умы собственные необоснованные мнения и идейки.

— Проще, проще, без выкрутасов, — говорил он витиям и краснобаям, так же как его отец, бывало, говаривал хасидским илуям, отходившим от Торы и пытавшимся задурить ему голову.

Черноглазый, смуглый, с маленькой черной бородкой и кудрявыми, похожими на пейсы бакенбардами, крутивший по старой синагогальной привычке во время дискуссии большим пальцем, Нисан очень напоминал своего отца реб Носке, когда тот обучал в Балуте парней. Комментарии к революционным сочинениям он записывал так же, как отец толкования к священным книгам, — на полях. Очень ловко, с неотразимой логикой, он громил разношерстных уклонистов, не только эсеров, но и пэпээсовцев и членов всякого рода фракций марксистских партий, которые своими мнениями и национальными программами искажали подлинный марксизм. Как набожный еврей-миснагид не позволяет толковать вкривь и вкось неизменную Тору и вносить в нее инородные смыслы ради собственной выгоды, так и Нисан не терпел, когда вечный марксизм загрязнялся чуждыми идейками.

Они не любили его, ссыльные из иноверцев, у них не было ни его острой логики, ни его истинно еврейского облика, ни его усидчивости в учебе. С ним нельзя было пойти на охоту в лес, нельзя было выпить. Он не получал никакого удовольствия от таких вещей. Он находил смысл только в книгах. Он глотал их днем и ночью.

Единственным человеком, который с ним сблизился, был социал-демократ Щиньский. Хотя Щиньский был поляком, бывшим учеником католической консистории, он, как и Нисан, день и ночь зубрил марксистские книги и ненавидел уклонистов, особенно пэпээсовцев, которые разбавляли чистый марксизм националистическими идеями. Он тоже не ходил на охоту, не пил, вел монашескую жизнь. Даже его русая славянская бородка была похожа на бородку набожного еврея, целиком погруженного в изучение Торы. Он охотно штудировал вместе с Нисаном одни и те же марксистские книги. Однако из католической консистории, от учителей-иезуитов он вынес свою, иезуитскую Тору, согласно которой цель оправдывает средства. Он считал, что ради идеала, ради освобождения пролетариата можно пожертвовать всем. Он кривил рот, говоря о врагах трудового народа. Он верил в незыблемые законы крушения капитализма. Но у него не было времени ждать, пока нарыв лопнет. Он хотел вскрыть его. Без ведома партии он занялся террором в Лодзи. Отсидев срок в тюрьме, Щиньский оправился в Сибирь.