Жорис-Карл Гюисманс - В пути

«Нет ничего случайного в религии. Обряд, на первый взгляд бесполезный, на деле таит в себе глубокий смысл, — рассуждал он, выходя во двор. — Не бесцельны и четки, которые успокаивают душу, исступленную чтением продуманных, выстраданных молений. Мешают ей печаловаться, твердить Господу все те же просьбы, те же сетования. Дают передышку, возможность рассеяться, забыться речами, над которыми не надо размышлений. Четки заполняют часы усталости, когда мы не молились бы совсем».

— А! Вот и отец игумен! — Траппист выразил сожаление, что им придется ограничиться такой мимолетной встречей, и на вопрос Дюрталя о здоровье ответил, что его силы, Бог дал, окончательно восстановились. Потом предложил ему прогуляться по саду и, если угодно, без стеснения курить.

Разговор завязался о Париже. Дом Ансельм расспрашивал и, наконец, сказал с усмешкой:

— Из газетных отрывков, которые доходят до меня, я вижу, что общество сейчас очаровано социализмом. Весь мир стремится разрешить пресловутый социальный вопрос. К чему пришли они?

— К чему пришли? Да ни к чему! Чего ждать от всех этих систем, раз не изменятся души хозяев и работников, не сделаются они, по мановению руки, бескорыстными и милосердыми!

— И, однако, этот вопрос, — монах указал широким жестом на монастырь, — разрешен здесь. Уничтожением заработной платы устранены все источники распрей. Всякий трудится согласно способностям своим и силам. Отцы, не обладающие дюжими плечами и грубыми руками, завертывают шоколад или подводят счета, а люди крепкие возделывают поля.

Добавлю, что наши монастыри построены на совершенном равенётве, и ни приор, ни игумен не пользуются никакими преимуществами. Для всех за столом одинаковая трапеза и в спальне одинаковые соломенные тюфяки. Единственная выгода игумена — в неизбежном бремени забот, которых требует нравственное руководство аббатством и управление его доходами. Как видите, у монастырских работников нет поводов к забастовкам, докончил с улыбкою игумен.

— Да, но вы довольствуетесь самым малым, отказались от семьи и женщин, терпите беспримерные лишения и ждете истинной награды ваших трудов по смерти. Попытайтесь втолковать это горожанам!

— Я бы определил положение общества так: хозяева хотят угнетать рабочих, а рабочие в свою очередь хотят получать как можно больше и работать как можно меньше. При таких условиях выхода не найти!

— Совершенно верно. И это печально. В основе социализма лежат, в сущности, мысли милосердые и чистые, но он всегда будет разбиваться об эгоизм и жажду наживы, сталкиваться с неотвратимыми всплесками людских грехов. Дает вам прибыль ваша фабричка шоколада?

— Да, она — наше спасение.

И после минутного молчания игумен продолжал:

— Известно ли вам, сударь, как основывается монастырь? Возьмите, к примеру, наш орден. Ему предлагают владение с окрестными землями под условием их заселить. Что же дальше? Взяв горсточку своих монахов, он засевает ими полученный участок. Но на этом кончается его задача, и семя возрастает одиноко, или, говоря иначе, трапписты, оторванные от материнского дома, сами, без посторонней помощи, должны зарабатывать свое пропитание, добывать себе все необходимое. Вступив во владение этими стенами, мы были так бедны, что нуждались решительно во всем, начиная с хлеба и вплоть до башмаков, но нисколько не тревожились за будущее, зная, что не бывало еще случая в истории монастырей, чтобы Провидение покинуло без помощи аббатства, на Него уповавшие. Мало-помалу начали извлекать из земли наш хлеб насущный, научились полезным ремеслам, сами выделываем теперь себе платье и обувь. Собираем пшеницу в житницы и выпекаем хлеб. С материальной стороны существование наше обеспечено, но душат налоги. Из-за них основали мы фабрику, доход которой улучшается с каждым годом.

Через год-два рухнет здание, нас приютившее, которое нам не на что чинить. Но если Божьим произволением благородные души поддержат нас, то нам удастся, быть может, соорудить настоящую обитель и, верьте, таково наше заветное желание, ибо всем нам в тягость этот сарай с разваливающимися покоями и церковью в виде ротонды.

Игумен замолк, потом вполголоса, как бы говоря с самим собой, продолжал:

— Истинная преграда иноческому призванию — монастырь, обладающий малоотшельническим обликом. По самой природе вещей посвящаемому важно погрузиться в среду, не чуждую привлекательности, почерпнуть утешение под сенью храма, окутанного легким сумраком, и всего лучше это достигается стилем романским или готическим.

— О, еще бы! А велик приток к вам посвящаемых?

— Множество лиц пытается приобщиться к траппистской жизни, но большинство не в силах выдержать требований нашего устава. Пятнадцатидневный искус вполне решает вопрос о телесной пригодности испытуемого, независимо от истинности или призрачности его призвания.

— Питание исключительно одними овощами должно отзываться разрушительно на людях самого крепкого телосложения. Я даже не понимаю, как вы выносите его, ведя такую деятельную жизнь?

— Истина в том, что тело повинуется решимости души. Наши предки свободно выдерживали жизнь трапписта. Сейчас ослабели души. Я вспоминаю свой искус в одном из монастырей Сито. Здоровьем я отличался хилым и, однако, если б^потребовалось, поедал бы камни.

Впрочем, наш устав скоро будет смягчен, — продолжал игумен. И есть страна, которая в случае недорода всегда поставит нам изрядное количество взыскующих. Страна эта — Голландия.

Заметив удивленный взгляд Дюрталя, монах объяснил:

— Да, изобильна мистическая жатва в этом протестантском крае, потому ли, что католицизм там ревностнее, ибо если его и не преследуют, то во всяком случае презирают, и он утопает в лютеранской толпе; или это, быть может, объясняется природой земли, ее пустынными долинами, молчаливыми каналами, тяготением голландцев к жизни созерцательной и мирной. Так или иначе, но цистер-цианские обеты нередки в их малочисленном католическом ядре.

Дюрталь рассматривал трапписта, который выступал, величественный и бесстрастный, в капюшоне, облекавшем его голову, с засунутыми за пояс руками. Глаза мгновеньями загорались под убором капюшона, и мимолетными огоньками вспыхивал на пальце аметист.

Не слышалось ни малейшего шума. В эти часы пустынь погружалась в сон. Дюрталь и игумен шли берегом большого пруда, и лишь воды его жили среди объятых сном лесов, пробужденные луной, которая, сияя на безоблачном небе, осыпала их мириадами золотых рыбок. И лучистая икра, упадавшая с планеты, опускалась, поднималась, трепетала тысячами огненных чешуек, переливчато искрившихся под дыханием ветра.

Игумен замолк, а Дюрталь грезил, одурманенный сладостью ночи. И вдруг вздрогнул. Вспомнил, что завтра в этот час будет в Париже и, смотря на фасад пустыни, словно из-за черного туннеля белевший в глубине одной из аллей, подумал об иноках, там обитавших, и воскликнул: