Жорис-Карл Гюисманс - В пути

— О, как они счастливы!

А игумен ответил:

— Слишком.

Потом нежно заговорил тихим голосом:

— Да, вы правы. Мы удаляемся сюда ради покаяния, для самоумерщвления, и Господь спешит утешить нас в наших ничтожных страданиях! Он столь благостен, что обольщает Себя насчет наших заслуг. Если по временам попускает преследования демона, то взамен дарует нам такое блаженство, которое не стоит ни в какой соразмерности с понесенными лишениями. Иногда я спрашиваю себя, да на чем же еще держится то равновесие, которое монахи и монахини призваны хранить? ибо ни мы, ни они не настолько страдаем, чтобы уничтожать неослабный грех городов.

Игумен приостановился, потом задумчиво продолжал:

— Мир не сознает даже, как выгодны ему суровые тяготы аббатств. От него совершенно ускользает учение о мистической помощи. Он не может себе представить, что необходима замена виновного невинным, когда надлежит принять заслуженную кару. Не подозревает, что, желая пострадать за других, монахи отвращают гнев неба и воздвигают сопряжение блага в противовес союзу зла. И единый Господь знает, какие потрясения грозили бы, быть может, неведающему миру, если бы нарушилось целительное равновесие и внезапно исчезли все монастыри.

— Такой случай был, — заметил Дюрталь, который, слушая трапписта, вспоминал аббата Жеврезе, высказывавшегося об этом почти в тождественных выражениях. Как известно вам, революция уничтожила все монастыри единым росчерком пера. Но, на мой взгляд, еще не написана история тех времен, над которой работает столько торговцев истиной. Вместо розыска документов, рисующих деяния и личность якобинцев, следовало бы перерыть архивы религиозных орденов, существовавших в ту эпоху.

Таким исследованием сопутствовавших революции событий мы докопались бы до ее основ, отрыли бы ее причины. Несомненно раскрыли бы, что чудовищные злоупотребления рождалась по мере разрушения монастырей. Кто знает, не совпадают ли сатанинские безумства Карье или Марата со смертью аббатств, святость которых долгие годы оберегала Францию?

Игумен ответил:

— Справедливость требует отметить, что революция лишь разрушила развалины. Строй комменды предал монахов сатане. Увы! Разнузданностью своих нравов они-то и переполнили чашу весов, навлекли громы и молнии на страну. Террор — лишь последствие их нечестия. Ничто не останавливало Бога, и Он умыл руки.

— Да, но как убедить в неотразимости возмездия мир наших дней, погрязающий в порывах сребролюбия? Как внушить ему крайнюю нужду укрыть свои города священными оплотами монастырей во избежание новых бурь?

После осады 1870 года Париж благоразумно обнесли исполинской сетью неприступных укреплений. Но столь же необходимо обвести его поясом молитв, соорудить в окрестностях его бастионы иноческих общежитий, воздвигнуть повсюду в предместьях монастыри клариссок, кармелиток, бенедиктинок святого Причастия — монастыри, предназначенные быть могущественными цитаделями, которые преградят путь полчищам зла!

— Конечно, города весьма нуждаются в предохранительной санитарной цепи орденов, которые бы защищали их от вторжений ада…. Но послушайте, сударь, я не хочу лишать вас столь нужного вам отдыха. Завтра я повидаюсь с вами до вашего отъезда. Позвольте мне теперь же уверить вас, что вы здесь оставляете только друзей и всегда будете у нас желанным гостем. Надеюсь, что и вы, со своей стороны, не помянете лихом нашего скудного гостеприимства и докажете это, приехав еще раз повидаться с нами.

В разговорах дошли они до странноприимного дома. Отец пожал Дюрталю руки и медленно стал подниматься на площадку, взметая рясой серебристую пыль ступеней, которая белоснежно вилась в лунном луче.

Сейчас же после обедни Дюрталь хотел проститься с лесами, в которых он провел столь томительные и бурные часы. Начал прогулку с аллеи старых лип, слабые испарения которых влияли на его дух так же, как настой их листьев действует на тело, — лекарственной панацеей, очень нежной и очень нежной, благословенной и болеутоляющей.

Сел в тени, на каменной скамье. Слегка нагнулся, и сквозь волнующееся сплетение ветвей увидел торжественный фасад аббатства, против которого воздымался по другую сторону огорода исполинский крест перед прудом, напоминающим очертаниями базилику.

Поднявшись и подойдя к кресту над водами, муть которых небо подернуло голубоватой тенью, созерцал высокого беломраморного Христа, парившего над пустынью, восставая пред лицом ее непрерывным напоминанием о мученических обетах, которые Он принял, чтобы превратить их впоследствии в восторги.

«Строго говоря, — рассуждал Дюрталь, перебирая в уме противоречивые свидетельства монахов, сознававшихся, что жизнь их и безгранично блаженна и беспредельно тягостна, — строго говоря, Господь Бог… Ада ищут они здесь на земле и обретают рай. Разве не загадка и мои собственные дни богомолья, исполненные и счастия и горя? Отчетливо ощущаю я, что ждет меня геенна. Двух дней не пройдет — и сотрется память о печалях, которые, если присмотреться, были гораздо сильнее радостей, и я вспомню лишь порывы души в церкви, пленительные порывы на тропинках парка.

Я пожалею о вольной монастырской темнице! Любопытно, что туманные нити связуют меня с ней. В келье во мне пробуждаются отзвуки чего-то далекого, родного. Будто дома почувствовал я себя в этом уголке, увиденном мной впервые в жизни. С первого же мгновения что-то изведанное чудится мне в этой незнакомости, что-то в высокой степени особое. Словно еще до моего рождения произошло здесь в пустыни нечто важное, нечто личное. Если б я верил в реинкарнацию, то не мог бы разве я предположить, что некогда жил во образе монаха?.. Если так, то плохого монаха, — улыбнулся он своей мысли, — монаха, которому суждено было перевоплотиться и искуплять грехи свои, вернувшись в монастырь».

В раздумье шагал он по длинной аллее, ведшей к ограде и, дойдя до конца, напрямик через кусты направился помечтать у берегов большого пруда.

Он не бурлил, как в те дни, когда ветер вздувал его замкнутые воды, которые катились и отталкивались, касаясь берегов.

Аист, оторвавшийся с ближайшего тополя, упадал и плыл иногда на призрачном облаке. Пузырьки вскипали с глубины и лопались в отраженной синеве небес.

Дюрталь высматривал выдру, но та не показывалась. Опять пенили воду стрижи ударами крыльев, да стрекозы вздрагивали, как плюмажи, искрясь лазорево-серными огоньками.

Если он страдал у крестового пруда, то здесь водная пелена будила в нем воспоминанья медлительных часов, пережитых на ложе мха или подстилке сухих камышей. Растроганно смотрел он на воды, силясь запечатлеть мысленно с собой их облик, чтобы в Париже уноситься к их берегам в мечтаньях с закрытыми глазами.