Элизабет Мид-Смит - Дедушка и внучка

— Да я и теперь знаю гораздо больше, чем тетя Доротея.

— Не говори так самонадеянно, Дороти, кроме того, это совсем не правда.

— Но ведь я так хорошо говорю по-французски, дедуля, — произнесла она на этом языке.

— Молчи, молчи, дитя, — и старик сильно покраснел, — я терпеть не могу твоего «парле ву», — сказал он, коверкая слова.

— Я не понимаю, кого ты не любишь, дедушка?

— Всех этих французских лягушек. Я ненавижу французов.

— Дедуля, танцевал ли ты когда-нибудь менуэт? Знаешь такой славный медленный красивый танец? Меня учила мамочка. Мне кажется, ты, тетя и я могли бы чуточку потанцевать в гостиной. Знаешь, когда-нибудь вечерком. Я выучила бы тебя всем па. Хотя ты и очень старенький, тебе будет легко, ведь быстро двигаться не придется. И ты не будешь задыхаться.

— Прекрати, дитя! Не нужно мне ни танцев, ни французского языка! Давай эти, как их, ну стихи, что ли!

Дороти подала ему открытую книгу.

— Они немножко печальные, — сообщила внучка, — я просмотрела. Мы будем повторять их строчка за строчкой, да? Прочтем их вместе. Тебе нужны очки? Вот они тут, в кармане. Дай я их на тебя надену.

Очки в золотой оправе были водружены деду на нос. Старая седая голова и детская темная головка склонились над прекрасными строками поэта.

— Как это хорошо, — сказала Дороти. — Я сейчас объясню, что мне так понравилось: тут некоторые строчки повторяются. Я буду читать первые слова, а ты все остальные. Ну, дедуля, начинаем: «Я помню дом, где было мне…»

— Ах, Дороти, пустяки все это!

— Продолжай, дедуля, продолжай. Маленький пальчик указал на следующую строчку: «Родиться суждено».

— Читай это, дедуля.

— «Родиться суждено». Ах ты, несносная, дерзкая маленькая непоседа!

Дороти засмеялась и захлопала в ладоши.

— У тебя так нежно дрожит голос, когда ты читаешь стихи, — сказала она. — От твоего голоса мне больно вот здесь, вот именно здесь, — она показала на сердце. — Я не знаю, что значит «дерзкая маленькая непоседа». Но слушай, нам нужно учиться. «Я помню дом, где было мне родиться суждено». Ну, продолжай, дедушка. Говори о золотых лучах.

— «И золотистые лучи, скользившие в окно».

— О, дедуля, как хорошо — «золотистые лучи». Знаешь, мы жили в таком доме — папа, мама и я, — это был маленький-маленький домик, и солнышко любило заглядывать в него. Я, бывало, говорила: «Здравствуй, солнышко!» — и посылала ему воздушные поцелуи. Давай продолжать, дедуля. Это, оказывается, не наказание, а, напротив, громадное удовольствие. Теперь прочти следующую строчку. Я хочу услышать, как будет звучать твой голос. Погромче, дедушка, погромче!

— Чудесно, чудесно! Ура, дедуля, продолжай же!

— Я думаю, тот, кто говорит такие слова, хочет, чтобы к нему пришел доктор Иисус Христос, — вдруг серьезно промолвила Дороти.

Она прижала личико к груди деда и горячо поцеловала его.

— У тебя такой красивый голос! Теперь перейди к номеру второму, читай дальше.

Если бы только сэр Роджер Сезиджер прежде мог себе вообразить, что он когда-нибудь при каких-нибудь обстоятельствах будет ради удовольствия маленького ребенка повторять строки, написанные Гудом [10] Томас Гуд (1799–1845) — английский поэт. , он подумал бы, что помешался. Тем не менее в данное время старик был совершенно здоров, бодр и, как ни странно, наслаждался едва ли не больше малышки Дороти. Ее восхищенные слова, искренние похвалы казались ему волшебным напитком. Он старался читать все лучше и лучше.

— На этом месте хочется плакать, тут стихи становятся печальными, — сказала Дороти.

— Да, дитя мое, все это стихотворение печально. Сколько строф тебе задано выучить?

— Тетя сказала две; она думает, что две — достаточно большое наказание. Я думаю, если ты придешь на урок и расскажешь их вместо меня, это будет хорошо. Как ты считаешь, дедуля?

— Нет, нет, ни за что.

— Ты что, разве не хочешь это сделать для меня?

— Не могу, дитя, и не хочу. Ну все, с меня довольно стихов. Ты читаешь достаточно хорошо и можешь рассказать наизусть. Только вот понять их ты не в состоянии. Их не поймет ни один ребенок. Только в конце жизни человек может вполне проникнуться ими.

Дороти серьезно посмотрела на деда.

— У тебя был брат? — спросила она. — Ты, может быть, тоже сажал с ним деревце? И он ушел в небесную страну? К Иисусу Христу, да, дедушка? А живо ли еще дерево?

— Ах, Дороти, Дороти. Я никогда не видывал такой странной девочки, как ты. Право, ты умеешь заглядывать в сердце. Да, да, у меня был брат… И он умер. Не важно как, не важно когда. Когда мне было десять, а ему восемь лет, мы с ним посадили дерево. Пойдем со мной. Я тебе покажу его.

Мисс Сезиджер не привыкла много ходить и была сильно взволнована. Правда, она хорошо знала Сторм и все угодья своего отца; знала каждый акр этого имения, бывала в лугах, осматривала фермы. Тут не было ни кусочка земли, незнакомого ей.

Но прошло много лет, с тех пор как мисс Доротея бродила по окрестностям старинной усадьбы. Ах, тогда ее всегда сопровождал брат, молодой, веселый, сильный человек, который теперь, по каким-то непонятным причинам, хотел, чтобы его считали мертвым, хотя был жив и здоров.

Ферма Хоум располагалась за густым лесом, где накануне «шествовала» маленькая Дороти. За лесом тянулась пустошь, по которой стелился низкий кустарник. Дойти до фермы можно было и обогнув чащу и шагая по большой дороге до длинного и покатого спуска. А дальше начинались северные леса. Их было три, все очень старые, дремучие, разделялись они полями и считались драгоценными, потому что в них водилось много дичи, кроме того, они состояли из прекрасных строевых деревьев.

Верхний лес был сосновый и, как все хвойные леса, походил на притворы больших соборов с длинными рядами высоких стройных колонн. За этим первым сосновым лесом и стояла ферма Хоум, одна из лучших во владениях Сторма. Низкий каменный дом окружало около сотни акров превосходного пастбища.

Когда мисс Сезиджер была совсем юной, ферму Хоум арендовало семейство по фамилии Честер. Дети хозяина Сторма были знакомы с детьми Честеров и очень любили навещать их. Часто они проводили в Хоуме целый день и все вместе отправлялись в сосновый лес на пикник, с чаем и закусками.