Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

— Брюне!

Это Туссю. С ним Бенен.

— Чего вам?

Туссю бледен, глаза отрешенные. Он делает над собой усилие, чтобы заговорить. За ним Бенен — он отвернулся, смотрит куда-то в сторону и, кажется, готов удрать. Наконец, Туссю обретает голос:

— Мы бы хотели с тобой потолковать. Брюне прислоняется к закрытой двери.

— Со мной?

— Да. С тобой. Брюне хмурит брови.

— А о чем?

— О многом.

Брюне упирается спиной о дверь, она скрипит. Он слышит грубоватый утробный голос Бенена, который по-прежнему глядит куда-то мимо него.

— Мы хотели бы кое в чем разобраться.

— Ах, разобраться! — с глумливым смехом произносит Брюне. — Разобраться! Неужели?

Он смотрит на них недружелюбно: он сам не понимает, сердится ли он на них потому, что они пришли так поздно, или потому, что пришли только они.

— Обратитесь лучше к Шале!

Но тут же он берет себя в руки и улыбается им улыбкой добряка.

— Я умываю руки: слишком много работы.

— Но мы хотим поговорить именно с тобой, — терпеливо настаивает Туссю. — У тебя найдется для нас минут пять?

— Минут пять! Если я сложу все пятиминутки, на которые меня отрывают в течение дня, мне некогда будет даже заниматься вашей едой. Теперь я всех отсылаю к Шале: мы поделили работу.

Бенен говорит, глядя на носки своих ботинок:

— У меня нет нужды спрашивать что-либо у Шале. Он всегда готов говорить, но я заранее знаю, что он ответит.

— Я отвечу вам то же самое.

— Но твоим ответам нам, возможно, удастся поверить.

Брюне в нерешительности. Отказаться? Это может выглядеть подозрительным. Они повернулись к нему одновременно, и у них одинаковые вкрадчивые и требовательные физиономии. Брюне сдается:

— Я вас слушаю.

Их глаза расширены, оба растерянно озираются и молчат. Брюне краснеет от гнева. Он резко открывает дверь, поворачивается к ним спиной и входит тяжелой поступью. За ними тихо закрывается дверь. Он подходит к печке и оборачивается, он не приглашает их сесть.

— Ну так что?

Туссю делает шаг вперед, Брюне отступает: никакого сообщничества. Туссю, конечно же, понижает голос.

— Видишь ли, Шале утверждает, что СССР не вступит в войну.

— Ну и что? — громко и резко спрашивает Брюне. — Что вас смущает? Вас разве не учили, что страна трудящихся никогда не позволит вовлечь себя в империалистическую бойню?

Они молчат, обмениваются исподтишка взглядами, чтобы подбодрить друг друга. Вдруг Бенен поднимает голову и смотрит прямо в глаза Брюне.

— Но ты говорил нам совсем другое.

У Брюне дрожат руки, он засовывает их в карманы.

— Я ошибался, — говорит он.

— Откуда ты знаешь, что ошибался?

— У Шале были контакты с товарищами.

— Это он рассказывает. Брюне разражается смехом.

— Вы что, воображаете, что он продался нацистам? Он делает шаг вперед, кладет руки на плечи Туссю и подчеркнуто громко произносит:

— Когда Шале вступил в партию, старина, ты еще ходил в коротких штанишках. Не дурите, ребята: если вы станете считать ответработников шкурами каждый раз, когда вы с ними в чем-то не согласны, то в один прекрасный день вы мне заявите, что папаша Сталин — агент Гитлера.

Тут он заразительно смеется, глядя Туссю прямо в глаза. Туссю остается серьезным. Наступает молчание, потом Брюне слышит медленный, недоверчивый голос Бенена:

— Однако все ж таки странно, чтобы ты так сильно ошибался.

— Такое случается, — небрежно отвечает Брюне.

— Ты тоже ответработник, — возражает Туссю. — Ты тоже был в партии, когда я еще ходил в коротких штанишках. Ведь так? Кому же верить?

— Я вам уже сказал, что мы с Шале во всем солидарны! — почти кричит Брюне.

Они безмолвствуют, они ему не верят. Они не поверят ему никогда. Перегородки вертятся у Брюне перед глазами. Все его друзья здесь, все они смотрят на него, нужно сделать все, чтобы как-то пресечь эту сумятицу. Он протягивает дрожащие руки, выбрасывает ладони вперед и громко говорит:

— Я ошибся, потому что считал себя большим умником и пользовался неточной информацией, я ошибся, потому что поддался застарелому ура-патриотическому реакционному инстинкту.

Обессиленный, он замолкает. Нахмурив брови, он переводит взгляд с одного на другого, ненавидяще вращая глазами: он готов оборвать им уши. Но лица у обоих по-прежнему бесстрастные и неудовлетворенные: они пропустили его слова мимо ушей, они их как бы не слышали. Слова растворяются без остатка, и Брюне сразу успокаивается: зря я себя унизил.

— Если СССР за мир, — настаивает Бенен, — зачем он вовлек нас в эту войну?

Брюне выпрямляется и сурово смотрит на них:

— Бенен, поостерегись: ты пошел по кривой дорожке. Я тебе скажу, откуда ты извлек этот аргумент: из помойки. Я сто раз слышал его от французских фашистов, но впервые слышу, как то же самое повторяет один из моих товарищей.

— Это не аргумент, — возражает Бенен. — Это вопрос.

— Что ж, вот мой ответ: если бы Сталин не опередил буржуазные демократии, они натравили бы немцев на СССР.

Бенен и Туссю переглядываются, они недовольно кривятся. Бенен признается:

— Да. Шале нам об этом говорил.

— Что до войны, — говорит Брюне, — то как же вы можете желать ее продолжения? Немецкие солдаты — те же рабочие и крестьяне. Разве вы хотите, чтобы советские трудящиеся сражались против рабочих и крестьян ради прибылей лондонских банкиров?

Они молчат, скорее завороженные, чем убежденные. Сейчас они понуро вернутся в свои комнаты, к товарищам, бросятся на койки, и до вечера в их головах будет полная неразбериха, у них не хватит смелости посмотреть друг на друга, и каждый про себя будет твердить: нет, я ничего не понимаю. Сердце у Брюне сжимается, это же мальчишки, им надо помочь. Он делает шаг вперед, они видят, как он подходит, они понимают — он готов помочь, и в их мрачных глазах впервые появляется блеск. Внезапно Брюне останавливается: партия — это их семья, у них нет ничего на свете, кроме партии, лучший способ им помочь — молчать. Их глаза мгновенно гаснут. Он им улыбается:

— Не слишком-то размышляйте, ребята, не слишком-то пытайтесь все уразуметь: мы толком ничего не знаем. Уже не впервые партия кажется неправой. А потом с каждым разом приходит понимание, что она была права. Коммунистическая партия — это ваша партия, она существует для вас и благодаря вам, у нее нет иной цели, кроме освобождения трудящихся, иной воли, чем воля масс. Поэтому-то она никогда не ошибается. Никогда! Никогда! Вбейте это себе в голову. Она просто не может ошибаться.

Ему стыдно за свой голос, пылкий и неубедительный, он хотел бы вернуть им простодушие, он пытается обрести свою былую силу. Но тут открывается дверь, и в комнату, тяжело дыша, врывается Шале. Туссю и Бенен торопливо расступаются. Брюне делает шаг назад, ему противен их вид школьников, пойманных с поличным. Все улыбаются, Брюне, улыбаясь, думает: «Он бежал, вероятно, его предупредили».