Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла

Выпустив её, лес сомкнулся за её спиной.

В изнеможении она присела у ручья; её сердце, бешено колотясь, заныло от боли, она тяжело дышала. Она видела, как течение мягко колышет салат, который вырос прямо в воде, и как вспыхивают блеском на песчаном дне частички слюды. Затем, ища укрытия, она обернулась и увидела внизу сбившиеся в кучу постройки фермы, залитые лучами солнца, и пожелтевшую траву, низко клонившуюся серебристыми волнами под полуденным ветром. Там было спасение, и она была благодарна за возможность всё это видеть.

Прежде, чем страх покинул её, она встала на колени, чтобы помолиться. Она пыталась думать о том, что произошло на поляне, но память изменила ей. «Это было что-то древнее, такое древнее, что я почти не помню его». Она вспомнила о своём положении: «Нельзя было так поступать». «Отче Наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твоё… — молилась она. — Господи Иисусе, защити меня от этих страшных вещей и наставь меня на путь света и добра. Не позволь этому проникнуть через меня в моего ребёнка, Господи Иисусе. Оборони меня от того древнего, что осталось в моей крови». Она вспомнила, как её отец рассказывал, что его предки тысячу лет назад были друидами.

Завершив молитву, она почувствовала себя лучше. Мягкий свет вновь возник в её сознании, изгнав страх и память о страхе. «Это всё моё состояние, — сказала она. — Я должна была знать. Там ничего не было, только моё воображение разыгралось. Ведь Рама рассказывала мне достаточно о том, что можно ожидать».

Затем, довольная и успокоенная, она встала.

Спускаясь с холма, она нарвала охапку поздних цветов, чтобы украсить дом к возвращению Джозефа.

Стояла сильная летняя жара. Каждый день солнце, проникая в долину, высасывало влагу из земли, высушивало траву и заставляло всё живое устремляться в густую тень зарослей шалфея, растущего на холмах. Лошади и остальной скот лежали там целый день в ожидании ночи, когда можно было выйти, чтобы поесть. Собаки с ранчо валялись на земле, высунув наружу свои дрожащие влажные языки, их груди вздымались и опадали, как кузнечные мехи. Даже шумные насекомые не нарушали молчания середины дня. В полдень только слабый стон исходил от покрывшейся глубокими трещинами земли и гор. Река, обмелев, превратилась в маленький ручеёк, а когда наступил август, исчезла совсем.

В то время, как Томас косил траву и заготавливал сено, Джозеф выбирал скот для продажи и перегонял его в новый загон. Бартон готовился к поездке в лагерь для совместных молитв в Пасифик-Гроув. Однажды утром, закинув в повозку палатку, утварь, постельные принадлежности и продукты, они с женой запрягли двух резвых лошадей и отправились за девяносто миль к месту встречи. Рама согласилась присмотреть за их детьми в течение трёх недель, пока они будут отсутствовать.

Когда Элизабет вышла, чтобы на прощание помахать им рукой, она опять сияла от радости. После короткого недомогания она вся налилась красотой и здоровьем. Её щёки алели от прилившей к ним крови, а счастливые глаза загадочно светились. Часто, глядя на неё, Джозеф с удивлением осознавал: она знает что-то или думает о чём-то, что, кажется, вот-вот заставит её расхохотаться. «Она что-то знает, — говорил он себе. — В таком положении женщины имеют в себе большую благодать Божью. Им известно то, что неизвестно больше никому. И они могут чувствовать радость сверх той, что чувствуют остальные. В каком-то смысле в их руках — нервные окончания земли». Джозеф пристально оглядывал её, неторопливо, словно старик, оглаживая свою бороду.

Время приближалось, и Элизабет всё громче заявляла о своих правах на собственного мужа. Она хотела, чтобы он сидел возле неё весь день и весь вечер, и даже немного сердилась, кода он говорил о делах, которые надо сделать.

— Я тут бездельничаю, — говорила она. — А безделье любит компанию.

— Нет, ты трудишься, — отвечал он.

Своим внутренним зрением он мог видеть, чем она занята. Её скрещённые руки беспомощно лежали на коленях, но её кости порождали кости, кровь перегоняла кровь, а плоть воспроизводила плоть. Ему стало немного смешно от той мысли, что она бездельничала.

Вечерами, когда по её требованию он садился рядом, она, ища ласки, протягивала ему руку.

— Я боюсь, что ты уйдёшь, — говорила она. — Ты можешь выйти за дверь и никогда не вернуться, и тогда у ребёнка не будет отца.

Как-то раз, когда они сидели на крыльце, она вдруг спросила:

— И почему тебе так нравятся деревья? Помнишь, как ты заставил меня сесть на дерево в первый же раз, когда я сюда приехала?

Она посмотрела вверх, на ложбинку, в которой сидела.

— Ну, это — отличное большое дерево, — стал медленно объяснять он. — Оно мне нравится, потому что, я полагаю, оно — превосходно…

Она прервала его:

— Джозеф, здесь что-то большее. Однажды ночью я слышала, как ты разговаривал с ним, словно оно было человеком. Ты называл его «сэр», я слышала.

Прежде чем ответить, он пристально посмотрел на дерево, а затем, по прошествии некоторого времени, рассказал ей о том, как его покойный отец хотел переехать на Запад и о том, как однажды утром он получил письмо.

— Как видишь, это что-то вроде игры, — сказал он. — Она даёт мне ощущение того, что мой отец всё ещё жив.

Она посмотрела на него своими широко раскрытыми глазами, полными мудрости глазами женщины, которая носит ребёнка.

— Это не игра, Джозеф, — тихо сказала она. — Тебе нельзя играть в любую игру, какую ты захочешь. Нет, это не игра, а дело, полезное в практическом отношении.

Так в первый раз она заглянула в душу своего мужа; всего мгновение она видела очертания его мыслей, и он знал, что она видит их. От избытка чувств у него перехватило дыхание. Он наклонился, чтобы поцеловать её, но вместо этого, чувствуя, что его грудная клетка вот-вот разорвётся, уткнулся лбом ей в колени.

Взъерошив ему волосы, она улыбнулась своей мудрой улыбкой:

— Ты должен был позволить мне увидеть раньше.

А потом сказала:

— Но раньше у меня как будто не было своих собственных глаз.

Когда вечерами он ложился с ней, она, прежде, чем отойти ко сну, ненадолго клала голову на его руку и, чтобы успокоиться, каждый раз переспрашивала:

— Когда подойдёт время, Джозеф, ты останешься со мной? Я боюсь, что мне будет страшно. Я боюсь, что я позову тебя, а тебя не будет рядом. Ты никуда далеко не будешь уходить, правда? А если я позову, ты придёшь?

И он, чуть раздражаясь, успокаивал её:

— Я буду с тобой, Элизабет. Не беспокойся об этом.

— Но не в той же самой комнате, Джозеф. Мне не хочется, чтобы ты всё видел. Не знаю, почему, но если бы ты мог сидеть в другой комнате и слышать, если я позову, то я думаю, что совсем бы не боялась.