Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла

Марта вежливо спросила:

— Это мальчик или девочка?

— Мальчик, — сказал Джозеф. — Может быть, через некоторое время вы сможете увидеть его.

Руки его крепко сжимали перила крыльца, а живот всё ещё сводило от болей, которые он перенял от Элизабет. Он глубоко вдохнул жаркий полуденный воздух и вернулся в дом.

Рама обмывала беззубый рот младенца тёплой водой, а Элис собирала булавки в кусок муслина, предназначенный для того, чтобы обернуть бёдра Элизабет после того, как вышла плацента.

— Ещё совсем немного, — сказала Рама. — Через час всё закончится.

Джозеф тяжело опустился на стул, глядя на женщин, и видел он только померкшие, наполненные болью и мукой глаза Элизабет.

Ребёнок лежал в колыбели, закутанный в распашонку, в которой мог бы уместиться дважды.

Когда роды закончились, Джозеф поднял Элизабет и посадил её себе на колени, а женщины в это время сняли испачканное покрывало и снова перестелили постель. Элис вынесла все тряпки и сожгла их в кухонной плите, а Рама, затянув насколько можно туго бандаж на бёдрах Элизабет, заколола его булавками.

После ухода женщин обессиленная Элизабет легла в чистую постель. Высвободив руку из-под одеяла, она протянула её Джозефу.

— Мне надо поспать, — слабым голосом произнесла она.

— Целый день прошёл, мне надо поспать.

Он стал один за другим гладить её пальцы.

— Хочешь, я принесу тебе ребёнка?

Её лоб прорезали усталые морщины недовольства.

— Пока не надо, — сказала она. — Я ещё не могу принять его из-за той сильной боли, которую он мне доставил. Подожди, пока я немного отдохну.

Вскоре после этого она заснула.

Ближе к вечеру Джозеф вышел из дома, чтобы заглянуть в сарай. Проходя мимо дерева, он украдкой взглянул на него. «Мы совершаем кругооборот, — сказал он себе, — и кругооборот происходит так болезненно». Он обнаружил, что сарай тщательно вычищен, а во всех стойлах полно свежей соломы. Томас сидел на своём обычном месте, на перекладине стойла Голубой. Он кротко кивнул Джозефу.

— Моей койотихе клещ забрался в ухо, — заметил он, — чёрт бы его побрал.

Джозеф вошёл в стойло и присел рядом с братом. Расставив кисти рук чашеобразно, он тяжело опёрся о них своим подбородком.

— Ну, как? — тихо спросил Томас.

Джозеф, не отрываясь, следил за тем, как полоска солнечного света, проникшего в сарай через трещину в стене, разрезает воздух. Мухи, подобно бороздящим околоземную атмосферу метеорам, сновали в ней.

— Мальчик, — сказал он бесстрастно. — Я сам перерезал пуповину. Рама рассказала мне, что надо делать. Я перерезал её ножницами и перевязал, а сверху натянул бандаж.

— Трудные были роды? — спросил Томас. — Я-то скрылся сюда, чтобы не броситься помогать.

— Да, трудные, а Рама сказала, что лёгкие. Господи, и как всякая мелочь сопротивляется жизни!

Томас вытянул соломинку из стоявшей рядом с ним кормушки и, оскалив зубы, стал покусывать её.

— Я никогда не видел, как рождаются дети у людей. Рама никогда не позволяла мне. А вот коровам я часто помогал, когда они не справлялись сами.

Джозеф устало слез с перекладины и подошёл к одному из окошек. Не оборачиваясь, он сказал:

— Жаркий был денёк. Воздух над холмами всё ещё дрожит.

Всё вокруг, словно расплавленное садящимся за холмы солнцем, меняло свои очертания.

— Томас, мы ведь никогда не были на этой прибрежной гряде. Давай съездим, когда будет время. Мне бы хотелось посмотреть оттуда на океан.

— Я был на гряде и смотрел оттуда вниз, — сказал Томас. — Жутко там, красные деревья [14] Калифорнийские мамонтовые деревья. выше, чем всё то, что ты видел, узкая полоска кустарника, и можно видеть океан на тысячу миль вокруг. Я видел кораблик почти готовый к отплытию.

Вечер быстро сменился ночью. Рама позвала:

— Джозеф, где вы там?

Он быстро подошёл к двери сарая.

— Я здесь. Что такое?

— Элизабет снова проснулась. Она хочет, чтобы ты с ней ещё посидел. Томас, обед скоро будет готов.

Джозеф присел в полутьме рядом с кроватью Элизабет, и она снова протянула ему руку.

— Ты хотела, чтобы я пришёл? — спросил он.

— Да, дорогой, я ещё не совсем выспалась, но хотела бы поговорить до того, как я снова усну. Я могу забыть то, о чём хочу сказать. Ты должен напомнить мне.

В комнате сгущалась тьма. Джозеф поднёс её руку к своим губам, и прямо у его рта она согнула пальцы.

— Что такое, Элизабет?

— Ну, когда тебя не было, я съездила на поляну с соснами на гряде. И обнаружила там, внутри, открытое место и зелёную скалу.

Он подался вперёд.

— Зачем ты поехала? — спросил он.

— Не знаю. Мне захотелось. Зелёная скала пугала меня, а потом она снилась мне. И, Джозеф, когда я почувствую себя хорошо, я хочу поехать туда и увидеть скалу снова. Когда я почувствую себя хорошо, она больше не будет пугать меня, и я больше не увижу её во сне. Запомнишь, дорогой?

— Я это место знаю, — сказал он. — Странное оно какое-то.

— И ты не забудешь взять меня туда?

— Нет, — помолчав немного, сказал он. — Не забуду. Надо будет подумать о том, когда ты сможешь поехать.

— Тогда посиди ещё немного, я скоро засну, — сказала она.

Затянувшееся лето утомляло, но и с наступлением осенних месяцев жара не стала меньше. Бартон вернулся из лагеря для совместных молитв в Пасифик-Гроув в приподнятом настроении. С восторгом описывал он прелестный полуостров у голубого залива и рассказывал, как проповедники держали слово перед народом.

— Когда-нибудь, — сказал он Джозефу, — я перееду туда, построю домик и буду жить там круглый год. Люди уже селятся там. Со временем это будет прекрасный город.

Он обрадовался малышу.

— Наша порода, — сказал он, — только чуть изменённая.

Он похвастался Элизабет:

— Наши — сильная порода. Она проявляется каждый раз. Скоро будет двести лет, как у мальчишек такие глаза.

— По цвету они не слишком-то отличаются от моих, — возразила Элизабет. — И, кроме того, цвет глаз у детей меняется, когда они становятся старше.

— Всё дело в выражении, — объяснил Бартон. — У Уэйнов всегда такое выражение глаз. Когда вы собираетесь его крестить?

— Ох, не знаю. Может быть, мы, наконец, соберемся в Сан-Луис Обиспо, и, конечно, мне бы хотелось как-нибудь заехать домой в Монтерей.

Дневная жара приходила с гор рано и разгоняла с навозных куч кур, заставляя их прервать своё утреннее кудахтанье. В одиннадцать часов на солнце уже было находиться неприятно, но до одиннадцати Джозеф с Элизабет, вынеся из дома кресла, часто садились под тенистыми ветвями большого дуба. По утрам Элизабет кормила ребёнка, потому что Джозефу нравилось наблюдать за тем, как малыш сосёт грудь.

— А он растёт не так быстро, как я думал, — недовольно сказал он.