Ицик Мангер - Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво

Я отозвал его в сторону и спросил, не хочет ли он остаться с Анелей наедине. Он обрадовался. Глаза его засверкали.

— Ты настоящий друг, Шмуэл-Аба. Я этого никогда не забуду. Сматывайся отсюда, только чтобы Анеля не заметила.

Я сделал, как он просил. Как только Писунчик и Анеля вместе наклонились и стали рвать ягоды, я смотался.

Домой они вернулись только вечером. Анеля устала, а мой друг Писунчик был счастлив.

Проснувшись ночью, я увидел, что мой друг Писунчик стоит у окна и держит что-то в руке.

— Писунчик, ты что не спишь?

— Не могу, Шмуэл-Аба.

Я спрыгнул с кровати и подошел к нему.

— Что это у тебя в руке, Писунчик?

— Ничего, это секрет, Шмуэл-Аба.

Он крепче сжал руку. Меня это рассердило. Что это значит, подумал я, у моего лучшего друга есть от меня секреты. А как же дружба?

Писунчик почувствовал, что я сержусь. Он подошел и поцеловал меня.

— Шмуэл-Аба, если я раскрою секрет, он уже не будет таким прекрасным.

— И не надо, Писунчик. Я тоже не буду тебе рассказывать секреты.

Я видел, как Писунчик борется с собой, колеблется: рассказывать или нет? Я стоял и ждал. Писунчик разжал руку. Я увидел русый локон.

— Это она тебе дала, Писунчик?

— Она, — пробормотал Писунчик, и я почувствовал, что все испортил.

Мне стало стыдно, и я дал слово, что больше никогда не буду заставлять его рассказывать мне свои секреты. На нашу дружбу легла тень.

Я забрался на свою лежанку. Долго лежал с открытыми глазами. Сердце у меня странно колотилось.

С этой ночи, увидев моего друга с Анелей, я убегал. Притворялся, что ничего не замечаю. Бродил по лесу или летал над речкой, чтобы размять крылья.

Дни бежали, — пойди поймай их. Шорабор постепенно приобретал более съедобный вид, нагуливал телеса. Правда, не такие, как раньше. Еврейскому раю предстоит еще многое в нем поправить.

Мой друг Писунчик тоже не сидел без дела. Заботу о Шораборе он полностью взвалил на меня. Сам-то он на каждом дереве в лесу вырезал «Анеля», палочкой на прибрежном песке выводил «Анеля» и во сне шептал «Анеля».

Может быть, он даже стихи писал, но я у него не спрашивал, а он мне не показывал.

Каждую субботу приходил святой Николай с мешком на плече. С Писунчиком он встречался редко. Обычно он беседовал со мной и дарил мне разные подарки.

— Может, и вправду останешься здесь, Шмуэл-Аба, выкрестишься, а? Наш рай красивее вашего. Тебе здесь будет отлично.

Я не мог ответить ему сразу. Во-первых, я не знаю, красивее ли их рай. Я что, его видел? Мне не разрешают никуда отсюда улетать. А во-вторых, как же быть с еврейской искрой? Шутите: еврейская искра! [95] Еврейская искра. — Мангер иронизирует по поводу популярной в еврейской националистической публицистике теории «еврейской искры», которая любого, даже ассимилированного еврея, заставляет быть верным своему народу.

Старик улыбался:

— Упрямый ты, Шмуэл-Аба! Фу, какой упрямый!

И он уходил ни с чем. Снова приходил и снова уходил ни с чем.

Но что правда, то правда: за моего друга Писунчика я очень боялся. Сейчас, когда у него в голове одна меланхолия, святой Николай может уговорить его выкреститься. Я молил Бога, чтобы оставшиеся недели пролетели как можно скорее и мы как можно скорее вернулись домой.

И вот шесть недель прошло. Приблизился день освобождения Шорабора.

Позднее мой друг рассказал мне, что он все время молился, чтобы недели тянулись и тянулись. Но моя молитва пересилила. Недели пролетели.

— Это говорит о том, Писунчик, — сказал я ему, — что Всевышний не хотел, чтобы ты выкрестился и женился на Анеле.

Однако в день освобождения Шорабора Писунчик сам на себя был не похож. Он был бледен, и Анеля ходила заплаканная.

Рано утром к нам пришел святой Николай. Он разбудил нас и сообщил, что нас ждут, чтобы выдать нам Шорабора.

Мы оделись и вышли. Анеля стояла у окна и смотрела на нас большими печальными глазами.

— Счастливо оставаться, Анеля!

— Счастливо долететь, Писунчик!

Две кукушки перекликнулись в лесу. В траве засверкали слезы. В глазах Писунчика заблестели капельки росы.

Посох святого Николая стучал по дороге. Ветер поднимал полы его халата, мешок на его плечах раскачивался туда-сюда.

Писунчик шел рядом со мной. Он все время оглядывался. Домик лесника уже скрылся из виду. Его заслонили деревья.

Я погладил крыло Писунчика и тихо сказал:

— Писунчик, забудь!

Мы подошли к хлеву, перед которым стоял ангел-часовой с мечом в руке. В нескольких шагах от него стоял злодей Димитрий-ангел. В руке он держал бумагу.

Вместе с ангелом-часовым мы вошли в хлев. Димитрий-ангел снял с Шорабора цепи и отбросил их в сторону. Святой Николай взял у него лист бумаги и прочел вслух:

«В присутствии святого Николая, ангела-часового Григория Стасюка и жандарма Димитрия-ангела мы, ангелята Писунчик и Шмуэл-Аба, получили Шорабора, чтобы сопроводить его обратно в еврейский рай.

Мы незамедлительно покинем православный рай, ни на что не оглядываясь и нигде не останавливаясь вплоть до самой границы. Мы принимаем во внимание, что жандарм Димитрий-ангел будет сопровождать нас в течение всего пути, и обещаем выполнять его распоряжения».

Мы расписались на этой бумаге и стали собираться в путь.

Шорабор едва мог держаться на ногах, настолько он отвык ходить. Но Димитрий-ангел, злодей, не хотел ждать, стоял над душой:

— Айда, жидки!

Мы вывели Шорабора из хлева… Писунчик вел его за один рог, я за другой, за нами летел Димитрий-ангел. Он крутил усы и командовал:

— Жидки, направо! Жидки, налево!

День был жарким, райская дорога пыльной (из-за Шорабора мы шли пешком), в горле пересохло. Но злодей все понукал, не давал передышки, не разрешал нам глотнуть воды. Если первое путешествие с этим антисемитом было невыносимым, то путь обратно стал настоящей пыткой.

— И ты был готов остаться с этими злодеями? — сказал я моему другу Писунчику.

Димитрий-ангел дразнил нас: «Хала-хала-хала-хала, папа-мама, я устала» — и все время колотил Шорабора своей резиновой дубинкой.

Мы шли целый день. Наступила ночь. Босые и голодные вели мы Шорабора за рога, проклиная все на свете, а границы было не видать.

Пусть только этот злодей сунется в еврейский рай, думал я, уж я его проучу. Узнает, как нас мучить.

Когда взошла луна, Писунчик не сдержался и вздохнул. Луна напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле. Димитрий-ангел зло усмехнулся:

— Ничего, жидки, ничего.

Но все было по-прежнему. Ровно в полночь Димитрий-ангел крикнул «стой!» Мы замерли, дрожа, на месте. Он подкрутил усы и приказал нам сплясать для него «Майофес» [96] Он… приказал нам сплясать для него «Майофес». — «Майофес» («Как красив») — первые слова субботнего застольного песнопения. Это песнопение считается одной из самых красивых традиционных еврейских мелодий. Считалось, что польский помещик любил, издеваясь над «своим» евреем-арендатором, заставить его спеть или спеть и сплясать «Майофес». Таким образом, название этого субботнего гимна стало синонимом еврейского унижения. .