Жермена Сталь - Коринна, или Италия

Среди военных тревог, готовый встретить любые превратности судьбы, он гораздо больше думал о Коринне, чем о Люсиль; он так часто говорил с ней о смерти, они столько раз размышляли вместе о самых серьезных предметах, что, когда его занимали важные вопросы, возникающие обычно в обстановке войны, ему казалось, что он продолжает беседовать с Коринной. Он неизменно обращался к ней, находясь в одиночестве, хоть и мог предполагать, что она гневается на него. Ему казалось, что они понимают друг друга, невзирая на разлуку, даже невзирая на измену. Вспоминая о кроткой Люсиль, он не помышлял о том, что нанес ей обиду; ему представлялось, что он должен быть ее защитником и всячески оберегать ее от глубоких и печальных мыслей.

Наконец полк, которым командовал лорд Нельвиль, был отозван в Англию, и он вернулся на родину; спокойствие, царившее на корабле, было ему не так приятно, как шум битвы. Деятельное существование заменяло ему духовные радости, какими он некогда наслаждался в обществе Коринны. Он еще не изведал покоя вдали от нее. Любовь, какую он сумел внушить солдатам, их восторженная привязанность, их преданность и уважение, которое они ему оказывали, — все это еще поддерживало в нем во время переезда интерес к военной жизни. Но когда он сошел с корабля, и этот интерес в нем угас.

Лорд Нельвиль поехал в Нортумберленд, в имение леди Эджермон; ему предстояло заново познакомиться со своей семьей, от которой он отвык за четыре года. Люсиль подвела к нему дочь, которой пошел уже четвертый год, с такой робостью, какую может испытывать только виновная женщина. Малютка походила на Коринну: Люсиль во время беременности постоянно думала о старшей сестре; и у Жюльетты, как назвали девочку, были волосы и глаза Коринны. Заметив это, лорд Нельвиль взволновался; он взял ее на руки и с нежностью прижал к сердцу. Люсиль решила, что его порыв вызван воспоминанием о Коринне, и с этой минуты уже не могла всей душой радоваться любви, которую лорд Нельвиль выказывал Жюльетте.

Люсиль еще больше похорошела, ей было теперь почти двадцать лет. В ее красоте появилось что-то величавое, и лорд Нельвиль проникся к ней уважением. Леди Эджермон уже не поднималась с постели, и у нее бывали приступы уныния и дурного настроения. Однако она с радостью встретила лорда Нельвиля, ибо ее мучил страх, что она умрет в его отсутствие и дочь останется одна на свете. Лорд Нельвиль так привык к деятельной жизни, что ему было тягостно проводить почти целый день в спальне тещи, никого не допускавшей к себе, кроме зятя и дочери. Люсиль по-прежнему горячо любила лорда Нельвиля; но она страдала, думая, что он не любит ее, и, скрывая из гордости, что ей известно его чувство к Коринне, таила в душе ревность. Поэтому она проявляла в обращении с ним чрезмерную сдержанность, была молчалива и казалась более холодной, чем была в действительности. Когда супруг советовал ей относиться с большим интересом к окружающему, добавляя, что тогда ее беседа стала бы гораздо увлекательней, ей казалось, что он вспоминает при этом о Коринне, она обижалась и не желала воспользоваться его уроками. В характере Люсиль было много мягкости, но мать сумела ограничить ее кругозор; когда лорд Нельвиль говорил о возвышающем действии поэзии и о радостях, какие дарит искусство, ей думалось, что он вспоминает об Италии, и она довольно сухо отзывалась на его энтузиазм, усматривая в этом влияние Коринны. Будь Люсиль в ином расположении духа, она внимательнее прислушалась бы к словам мужа и постаралась бы ему понравиться.

Леди Эджермон, чьи недостатки усугублялись болезнью, становилась все нетерпимее ко всему выходившему за рамки ее однообразного, размеренного существования. Постоянно испытывая боли, она стала крайне раздражительной и видела во всем только дурное; она не выносила ни малейшего шума, никакого умственного и физического напряжения. Ей хотелось ограничить свою жизнь возможно меньшей затратой энергии, быть может, для того, чтобы легче было с ней расстаться. Как большинство людей, она выдавала личные пристрастия за свои убеждения и к тому же прикрывала их благородными принципами преувеличенно строгой морали. Она непрестанно разрушала жизненные иллюзии, осуждала самые скромные радости и, требуя неуклонного выполнения долга, не допускала никаких новшеств: завтрашний день не должен был хоть сколько-нибудь отличаться от вчерашнего. Люсиль подчинялась матери, но была умнее ее и более уступчива; она, наверное, поддержала бы мужа, и они вместе постарались бы смягчить все возрастающую суровость принципов леди Эджермон, если бы мать не уверяла дочь, что только таким образом можно отвратить лорда Нельвиля от его влечения к жизни в Италии.

— Надо неустанно бороться с его пагубной склонностью, — говорила она, — взывая к чувству долга.

Лорд Нельвиль, разумеется, также с уважением относился к требованиям долга, но у него были более широкие взгляды, чем у леди Эджермон. Он старался определить, в чем состоит долг, полагая, что выполнение его находится в полном согласии со всеми нашими склонностями и не требует от нас жертв и постоянной внутренней борьбы. Ему казалось, наконец, что добродетель не только не подавляет человека, но способствует его счастью и является своего рода предвосхищением небесного блаженства на земле.

Порой Освальд, развивая свои идеи, с радостью употреблял некоторые излюбленные выражения Коринны; он слушал себя с удовольствием, говоря ее языком. Леди Эджермон сердилась, когда он позволял себе так мыслить и говорить; новые идеи не нравятся пожилым людям: они убеждают себя, что мир не только ничего не приобрел, но даже много потерял со времени их молодости. Люсиль инстинктивно угадывала в оживленных речах лорда Нельвиля отзвуки его любви к Коринне; она опускала глаза, чтобы муж не заметил, что творилось у нее в душе; а он, не подозревая, что ей известны его отношения с Коринной, приписывал холодности ее упорное молчание во время его пылких излияний. Он не мог найти близкого себе по духу человека; тоска по прошлому с необычайной силой овладела им, и он впал в глубокую меланхолию. Он написал письмо князю Кастель-Форте, справляясь о Коринне. Но шла война, и письмо затерялось. Климат Англии был чрезвычайно вреден для Освальда, и врачи непрестанно твердили, что его легким снова грозит опасность, если он не поедет на зиму в Италию. Однажды он сказал теще и жене о том, что ему предписывают врачи и почему он не может выполнить их указаний.

— Когда мир будет заключен, — сказала ему леди Эджермон, — я надеюсь, вы все равно не захотите поехать в Италию.

— Если этого потребует здоровье милорда, — прервала ее Люсиль, — он хорошо сделает, поехав туда.