Джон Голсуорси - Цветок в пустыне

После завтрака Динни посидела в саду, затем отправилась на Маунт-стрит. Дома никого не застала, прилегла в гостиной на диван и, сломленная усталостью, заснула. Её разбудил приход тётки. Динни приподнялась, села и объявила:

— Все вы можете порадоваться за меня, тётя Эм. Всё кончено.

Леди Монт посмотрела на племянницу, на её тихую бесплотную улыбку, и две слезинки одна за другой скатились по её щекам.

— Я не знала, что вы плачете и на похоронах, тётя Эм.

Динни встала, подошла к тётке и своим платком стёрла следы, оставленные слезами:

— Ну вот!

Леди Монт тоже встала.

— Я должна выреветься. Мне это просто необходимо! — сказала она и поспешно выплыла из комнаты.

Динни с той же бесплотной улыбкой снова опустилась на диван. Блор внёс чайный прибор; она поговорила с ним о его жене и Уимблдоне. Он вряд ли полностью отдавал себе отчёт о состоянии Динни, но всё же, выходя, обернулся и посоветовал:

— С вашего позволения, мисс Динни, вам не повредил бы морской воздух.

— Да, Блор, я уже об этом думала.

— Очень рад, мисс. В это время года все переутомлены.

Он, видимо, тоже знал, что её игра проиграна. И неожиданно почувствовав, что у неё больше нет сил присутствовать на собственных похоронах, девушка прокралась к двери, прислушалась, спустилась по лестнице и выскользнула из дома.

Но она была так вымотана физически, что еле дотащилась до Сент-Джеймс-парка. Там она посидела у пруда. Вокруг люди, солнце, утки, тенистая листва, остроконечные тростники, а внутри неё — самум! Высокий мужчина, появившийся со стороны Уайтхолла, машинально сделал лёгкое движение, словно собираясь поднести руку к шляпе, но увидел её лицо, спохватился и прошёл мимо. Сообразив, что, наверно, написано у неё на лице, Динни встала, добралась до Вестминстерского аббатства, вошла и опустилась на скамью. Так, наклонясь вперёд и закрыв лицо руками, девушка просидела целых полчаса. Она не помолилась, но отдохнула, и лицо её приобрело иное выражение. Она почувствовала, что опять способна смотреть людям в глаза и не показывать при этом слишком много.

Уже пробило шесть, и Динни направилась на Саут-сквер. Пробралась незамеченной к себе в комнату, долго сидела в горячей ванне, потом надела вечернее платье и решительно спустилась вниз в столовую. Обедала она вместе с Майклом и Флёр; ни один из них ни о чём её не спросил. Ясно, что они знают. Динни кое-как продержалась до ночи. Когда она собралась к себе наверх, они оба поцеловали её и Флёр сказала:

— Я велела сунуть вам в постель горячую грелку. Если её положить за спину, легче заснуть. Спокойной ночи.

Девушка снова почувствовала, что Флёр когда-то уже выстрадала ту муку, которая терзает теперь её, Динни. Ночью ей спалось лучше, чем можно было ожидать.

За утренним чаем ей подали письмо со штампом чингфордской гостиницы:

«Мадам,

В кармане джентльмена, который лежит здесь в остром приступе малярии, было обнаружено нижеприлагаемое адресованное Вам письмо. Пересылаю его Вам.

С совершенным почтением

Девушка прочла письмо. «Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя. Уилфрид». И он болен! Динни мгновенно подавила первый порыв. Нет, она не бросится во второй раз туда, куда боятся входить ангелы! Тем не менее она побежала вниз, позвонила Стэку и сообщила, что Уилфрид лежит в чингфордской гостинице с острым приступом малярии.

— Значит, ему понадобятся пижамы и бритва, мисс. Я отвезу.

Динни сдержалась и вместо: «Передайте ему привет», — сказала:

— Он знает, где меня найти, если я буду нужна.

Письмо смягчило душевную горечь Динни, но девушка по-прежнему была отрезана от Уилфрида. Она не может пальцем шевельнуть, пока он не придёт или не пришлёт за ней, а он не придёт и не пришлёт, — в этом она была втайне уверена. Нет! Он снимет свою палатку и покинет места, где слишком много страдал.

Около двенадцати заехал Хьюберт, чтобы проститься с ней. Она сразу же поняла, что он тоже знает. Он пробудет в Судане до октября, потом вернётся заканчивать отпуск. Джин остаётся в Кондафорде до родов, которые, видимо, будут в ноябре. Врачи считают, что африканское лето вредно отразилось бы на её здоровье. В это утро брат показался Динни прежним Хьюбертом. Он распространялся о том, какое преимущество — родиться в Кондафорде, И девушка, напустив не себя притворную оживлённость, подтрунила:

— Странно слышать это от тебя, Хьюберт. Ты раньше не особенно любил Кондафорд.

— Всё меняется, когда у тебя есть наследник.

— Вот как? Вы ждёте наследника?

— Да, мы настроились на то, что будет мальчик.

— А уцелеет ли Кондафорд до тех пор, пока он вступит в права наследства?

Хьюберт пожал плечами:

— Попробуем сберечь. Сохраняется только то, что хотят сохранить.

— И даже при этом условии — не всегда, — поправила Динни.

Слова Уилфрида: «Можете сказать её родным, что я уезжаю», — и слова Динни: «Всё кончено», — с почти сверхъестественной быстротой облетели всех Черрелов, но их не охватило то ликование, которым сопровождается обычно раскаяние грешника. Все слишком жалели её, и жалость эта граничила с печалью. Каждый стремился выразить ей сочувствие, но никто не знал — как. Сочувствовать слишком явно — хуже, чем не сочувствовать вовсе. Прошло три дня, но ни один из членов семьи так его и не выразил. Наконец Эдриена осенило, и он решил пригласить её позавтракать, хотя ему, как, впрочем, и всем на свете, было неясно, почему еда может служить утешением. Он позвонил ей и договорился о встрече в одном кафе, репутация которого, вероятно, не соответствовала истинным его достоинствам.

Поскольку Динни не относилась к числу тех молодых женщин, для кого житейские бури — удобный случай приукрасить свою внешность, Эдриен имел полную возможность заметить бледность племянницы. От комментариев он воздержался. В сущности, он вообще не знал, о чём говорить, так как понимал, что мужчина, увлечённый женщиной, все равно живёт своей прежней духовной жизнью, тогда как женщина, менее увлечённая физически, непременно сосредоточивает свою духовную жизнь на любимом мужчине. Тем не менее он стал рассказывать девушке, как ему пытались «всучить липу».

— Он заломил пятьсот фунтов, Динни, за череп кроманьонца, найденный в Сэффолке. Вся история выглядела вполне правдоподобно. Но мне посчастливилось встретить археолога графства. Тот и говорит: «Ого! Значит, теперь он пытается сбыть его вам? Старая уловка! Он откапывал этот череп, по меньшей мере, три раза. По парню тюрьма плачет. Он держит череп в шкафу, каждые пять-шесть лет роет яму, кладёт его туда, а потом пытается сбыть. Возможно, что череп действительно кроманьонский, но он-то подобрал его во Франции лет двадцать назад. Будь череп найден в Англии, это был бы уникум». Словом, я отправился на то место, где он откопал его в последний раз, и, как ты понимаешь, сразу убедился, что парень сам зарыл его в землю. В древностях есть нечто такое, что подрывает «моральный уровень», как выражаются американцы.