Евгения Марлитт - Дама с рубинами (др.перевод)

— Нелепость! — проворчал он, следя сердитым взглядом за каждым ее движением, — это так шуршит, шумит, с перегнивших ниток сыплется серебро. Если бы папа видел, как ты волочишь эту дорогую вещь по полу, то, наверно, перестал бы так носиться с тобою, как будто ты в Берлине стала невесть какой умницей.

— Не волнуйся! Я сейчас сниму это платье; через несколько минут оно опять будет висеть в шкафу, и я больше никогда не дотронусь до него. Не сердись! — и она умоляюще положила пальцы на его руку.

— Оставь, пожалуйста, это ребячество, Грета, ты знаешь, я и в детстве терпеть не мог, когда меня трогали!

Маргарита с улыбкой кивнула головой и направилась к средней двери, но на пороге остановилась и обернулась.

— Что это? — услышала она вопрос Рейнгольда и увидела, что он стал разбрасывать лежавшие на столе осколки вазы.

— Видишь ли, Рейнгольд, случилось маленькое несчастье во время уборки, — пожимая плечами, с улыбкой проговорила тетя София.

— Маленькое несчастье? — с негодованием проговорил молодой человек, — да ведь эта ваза стоила десять дукатов [4] золотая монета ценностью около трех рублей чистоганом; я могу доказать это тебе по инвентарной книге, десять дукатов! Прямо возмутительно, как часто швыряются деньгами; милейший дедушка тоже был из таких. Антиквары хорошо знают это и часто наведываются к нам, только папа всякий раз сердится, а меня целый день душит злоба по поводу такой расточительности. Но со временем все изменится; тогда все, что только не составляет предмета первой необходимости в доме, будет превращено в звонкую монету.

— Ну, успокойся, мне все это хорошо известно, — равнодушно прервала его тетя София, — но эти десять дукатов уже тогда были выброшены в окно; даже самых умных иногда надувают всякими подделками, — она указала на черепки.

— Как подделка? Кто это сказал?

— Маргарита говорит, — произнес ландрат, медленно подходя к столу.

— Грета? Эта вот? — громко расхохотавшись, показал Рейнгольд пальцем на молодую девушку.

— Да, твоя сестра, — подтвердил Герберт, бросая укоризненный взгляд дерзко улыбающемуся племяннику. — Я прошу тебя изменить тон по отношению к своей тетке и сестре. Тебе пора бы знать, что существуют известные правила приличия.

Рейнгольд вытаращил глаза на говорившего: такое серьезное порицание из этих уст было для него ново. Он закусил губу, не решаясь возразить ни слова, и, отвернувшись, сунул руку в боковой карман, после чего достал из него письмо и бросил его на стол, так что большая печать оказалась наверху.

— Вот, Грета, тебе письмо, оно только что получено в конторе, — ворчливо проговорил он, — только ради этого герба, который почти так же велик, как и наш герцогский, я взобрался на лестницу; в общем мне решительно безразлично, кто тебе пишет.

Молодая девушка вспыхнула; задор, наполнявший пред тем все ее существо, теперь совершенно улетучился; она беспомощно стояла, как перепуганный ребенок, устремив боязливый, робкий взгляд на письмо.

— Это герб рода Биллинген-Вакевиц, Рейнгольд, — торжественно произнесла советница, — я могла бы показать тебе немало тщательно сберегаемых записочек с этим прекрасным гербом; одна из фон Биллинген была раньше обер-гофмейстериной при нашем дворе; она была расположена ко мне и переписывалась со мной. Боже мой, если бы я только могла думать… — Она оборвала свою речь и, взяв внучку за талию, привлекла ее к себе; — моя милая, милая Гретхен, ты — маленькая плутовка! — с глубокой нежностью воскликнула она. — Так вот какой магнит удерживал тебя в Берлине! А я была так непозволительно недальновидна, что упрекала тебя, в то время как ты была призвана к тому, чтобы принести невыразимое счастье нашему дому! Ты не сердишься на меня?

Внучка выскользнула из объятий бабушки и отошла в сторону; самообладание снова вернулось к ней.

— Я не имею никакого основания сердиться, да и такое чувство не подобает внучке, — довольно сухо произнесла она, искоса поглядывая на Рейнгольда. — Мы не должны позволять себе такой экстравагантности, пока на мне надето платье прекрасной Доры; Рейнгольд будет сердиться.

— Ах, если бы он знал то, что знаю я, — возразила старая дама, лукаво прищурив глаза, — тогда он сказал бы вместе со мною, что это платье тебе замечательно идет! Да и, как я теперь вижу тебя пред собою с такой благородной осанкой и с этим прозрачным, пикантным личиком, ты смело можешь вступить в ряды благородных женских образов, которые смотрят со стен некоего зала.

— Даже с этой «копной волос» и «мальчишескими манерами»?

Старушка слегка покраснела и подняла обе руки.

— Дитя мое… Но нет, — прервала она себя, — сегодня я буду молчать, завтра или, может быть, через несколько дней ты много о чем расскажешь мне, и от этого я буду счастлива всю жизнь, я знаю это, а до тех пор я буду молчать.

Маргарита ничего не ответила; она дрожащими пальцами схватила письмо, сунула его в широкий карман платья и вышла, чтобы повесить его на старое место. В эту минуту советница вспомнила, что она спустилась, собственно говоря, лишь за тем, чтобы спросить у тети Софии рецепт торта.

Ландрат, взяв шляпу и палку, вышел в сени. Он стоял у ближайшего буфета и, по-видимому, с большим интересом рассматривал кубки, когда Маргарита прошла мимо него, направляясь в коридор.

— Тебе придется когда-нибудь просить у меня прощения за многое, Маргарита, — вполголоса, но с ударением, через плечо проговорил Герберт.

— Мне, дядя? — она замедлила шаги и с улыбкой подошла ближе. — Боже мой, я готова сделать это сейчас же, если ты того пожелаешь! Дочери и племянницы должны делать это, их гордость от этого нисколько не страдает.

Ландрат совсем обернулся к ней и вместе с тем бросил такой строгий взгляд на приближавшегося Рейнгольда, что тот поспешно повернул назад и с обеими старушками вышел из сеней.

— Кажется, ты считаешь годы, в течение которых мы не видались, для моей особы вдвойне? — мрачно спросил Герберт, — я, вероятно, кажусь тебе очень старым и почтенным, Маргарита?

Она слегка наклонила голову набок, и ее задорные глаза окинули его лицо внимательным взглядом.

— Нет, дело еще не так плохо; я не вижу ни одного седого волоска в твоей прекрасной бороде.

— Уже достаточно плохо одно то, что ты отыскиваешь их. — Герберт посмотрел в ближайшее окно. — Мне было немножко странно, что ты при приезде так почтительно приветствовала меня; насколько я помню, только Рейнгольд называл меня дядей, а ты — никогда.

— Да, это — правда; твое лицо не внушало мне почтения, потому что было «кровь с молоком», как всегда говорила Варвара.

— Ах, вот как! А теперь цвет моего лица достаточно старческий.

— Это больше не имеет значения, все дело в бороде; такая аристократическая борода импонирует, дядя!