Хосе Рисаль - Флибустьеры

— Я не верю, господа, — говорил Исагани, — и никогда не поверю, что столь ничтожное происшествие может нас запугать и мы бросимся врассыпную, как стая воробьев от чучела в ветреную погоду! Как будто впервые нам, молодежи, борющейся за свободу, грозят тюрьмой! Ведь никого не убили, не расстреляли! Зачем же сразу от всего отрекаться?

— Какой болван сочинил эти прокламации? — с негодованием спросил кто-то.

— А нам до этого какое дело? — возразил Исагани. — Зачем нам доискиваться, пусть ищут они! И пока мы не знаем, что там написано, мы не должны высказываться ни «за», ни «против». Но мы должны помнить: честь велит нам смело идти навстречу опасности! Если содержание прокламаций согласуется с нашими взглядами, тогда, кто бы их ни написал, он поступил правильно, мы должны его благодарить и поставить рядом с его подписью свои подписи! Если же эти прокламации недостойны нашей поддержки, то и говорить не о чем. Совесть наша спокойна, и мы без страха встретим любое обвинение.

Басилио очень любил Исагани, но, услыхав подобные речи, повернулся и вышел из здания. Теперь надо было идти к Макараигу, просить ссуды.

У дома студента-богача Басилио заметил соседей, которые о чем-то шептались и перемигивались. Не зная, в чем дело, Басилио спокойно продолжал путь. Но когда он вошел в подъезд, его остановили два жандарма и стали спрашивать, чего ему надо. Басилио понял, что, придя сюда, поступил опрометчиво, однако отступать было поздно.

— Я пришел к моему приятелю Макараигу, — спокойно ответил он.

Жандармы переглянулись.

— Подождите здесь, — сказал одни. — Сейчас спустится капрал.

Басилио прикусил губу, в его ушах опять зазвучали слова Симоуна… «Неужели Макараиг арестован?» — подумал он, но спросить не решился.

Долго ждать не пришлось — на лестнице показался Макараиг, непринужденно беседовавший с капралом. Впереди них шел альгвасил.

— Вот неожиданность! Значит, и вы тоже, Басилио? — спросил Макараиг.

— Я пришел к вам…

— Какое благородство! — рассмеялся Макараиг. — В спокойные времена вы нас избегаете…

Капрал осведомился у Басилио о его имени и развернул какую-то бумагу.

— Студент-медик? Улица Анлоаге? — спросил капрал, сверяясь с бумагой.

Басилио стиснул зубы.

— Что ж, избавили нас от лишней прогулки, — прибавил капрал, кладя ему руку на плечо. — Вы арестованы!

— Я? Арестован?

Макараиг расхохотался.

— Не огорчайтесь, дружище! Мы поедем в экипаже, и дорогой я вам расскажу о вчерашнем ужине.

Гостеприимным жестом, точно распоряжаясь у себя дома, Макараиг пригласил капрала и его помощника сесть в экипаж, стоявший у подъезда.

— В полицию! — приказал он кучеру.

Быстро овладев собой, Басилио заговорил с Макараигом о цели своего посещения. Тот не дал ему закончить и пожал руку.

— Можете на меня рассчитывать, друг мой! А на торжество по случаю присуждения нам диплома мы пригласим и этих господ, — указал Макараиг на капрала и альгвасила.

Мы оставили Исагани в ту минуту, когда он призывал друзей к стойкости. В самый разгар речи к нему подошел служитель и сказал, что отец Фернандес, один из самых уважаемых профессоров, хочет его видеть.

Исагани переменился в лице: к отцу Фернандесу он питал глубокое почтение. Это был тот единственный монах, для кого он делал исключение, когда бранили монахов.

— Зачем я понадобился отцу Фернандесу? — спросил он.

Служитель не знал; Исагани с явной неохотой последовал за ним.

Отец Фернандес, которого мы встречали во дворце в Лос-Баньос, ждал у себя в кабинете. Лицо у него было сурово и печально, брови нахмурены. При виде Исагани он поднялся навстречу, пожал юноше руку и запер дверь; затем начал прохаживаться по комнате взад и вперед. Исагани стоя ждал, пока он заговорит.

— Сеньор Исагани, — начал отец Фернандес взволнованным голосом. — Через окно я слышал вашу речь — у нас, чахоточных, слух обостренный, — и вот захотелось побеседовать с вами. Мне всегда нравились юноши прямодушные, которые мыслят и поступают не так, как все, пусть даже их взгляды не совпадают с моими. Я слышал, вы с друзьями устроили вчера ужин. Нет, нет, не оправдывайтесь…

— Я и не оправдываюсь! — перебил его Исагани.

— Тем лучше. Это показывает, что вы готовы отвечать за свои поступки и их последствия. Да и зачем вам отпираться? Я вас не осуждаю, не попрекаю тем, что вчера вечером было сказано, и ни в чем не обвиняю. В конце концов вы вольны говорить о доминиканцах что угодно, ибо вы учились не у нас: мы только в этом году имели удовольствие увидеть вас в стенах нашего университета, и боюсь, больше вы сюда не вернетесь. Не подумайте, что я намерен взывать к вашему чувству благодарности, нет, я не стану тратить время на такие пошлые приемы. Я позвал вас, полагая, что вы — один из немногих студентов, действующих по убеждению. Такие люди, повторяю, мне по душе, и я сказал себе: вот с сеньором Исагани я и побеседую.

Отец Фернандес минуту помолчал, шагая взад-вперед; голова у него была опущена, взор потуплен.

— Если хотите, присядьте, — спохватился он. — Говорить на ходу — моя привычка, лучше думается.

Исагани не принял приглашения. С высоко поднятой головой он стоял и ждал, когда монах заговорит о главном.

— Я преподаю уже девятый год, — продолжал отец Фернандес, прохаживаясь, — через мои руки прошло более двух с половиной тысяч юношей; я их учил, воспитывал, старался внушить им понятия справедливости, чести, а что получилось? Теперь, когда о нас столько злословят, я не вижу, чтобы хоть один из моих учеников отважился повторить свои обвинения нам в лицо… или хотя бы высказать их полным голосом перед другими людьми. За глаза клевещут, а стоит обернуться, бросаются с подлой улыбочкой руку целовать, ловят каждый твой взгляд… Ну что будешь делать с этими мерзавцами!

— В этом виновны не только они, падре, — возразил Исагани. — Виновны и те, кто научил их лицемерию, кто душит свободную мысль, свободное слово. Ведь у нас любое самостоятельное суждение, не повторяющее, как эхо, волю властей, тут же назовут флибустьерством, а что это значит — вам хорошо известно. Только безумец пойдет на то чтобы, ради одного удовольствия высказать вслух свои мысли, навлечь на себя преследования!