Халлдор Лакснесс - Свет мира

Единственным приемлемым путем для разрешения спора была драка, победить в драке значило оказаться правым. Ясина была полна решимости положить учителя на лопатки и таким образом расправиться с христианским учением, лицо ее было искажено, зубы стиснуты. Отец не научил ее другому приему борьбы, как что есть силы обхватить противника и опрокинуть его; когда это не удалось, самым естественным для Ясины было пустить в ход зубы, она начала кусаться. Но скальд подставил ей ножку, она потеряла равновесие и упала на спину, увлекая его за собой.

Потом скальд часто думал, не это ли падение и явилось началом несчастья, не мог ли он избежать его, не допустив, чтобы она увлекла его на пол? Он подолгу спорил с самим собой, но, наверно, главное было вовсе не это. Главное было то, что скальд вдруг почувствовал, как ее молодое плотное тело прильнуло к его телу, ее жизнь — к его жизни, и удивительно, что, когда он упал на нее она сразу перестала бороться с ним, ее тело обхватило его тело с той же непосредственностью, с которой она прежде склонялась над его ребенком и баюкала его. Для нее было столь же естественно, как дать отпор за пощечину, теперь, упав, перестать сопротивляться и лечь так чтобы он мог воспользоваться ее падением. Через мгновение в сенях хлопнула дверь. Скальд быстро вскочил поднял с пола Катехизис и сел.

Его ученица Ясина Готтфредлина стояла посреди комнаты, щеки у нее горели, глаза сверкали, она тяжело дышала; едва она успела одернуть юбку, как в комнату вошла жена скальда Яртрудур Йоунсдоухтир. Спина у Ясины была в пыли, но Ясина молчала и ничего не стыдилась.

На другой день вода на реке спала.

Как обычно, Оулавюру Каурасону разрешили закрыть на три дня школу, чтобы накануне Рождества он мог съездить в лавку и запастись необходимыми продуктами, подобно всем добрым людям. Дорога пересекала долину, реку, поднималась в гору и через плоскогорье Кальдсхейди попадала в другую округу, в Кальдсвик, лежавший у подножья горы Кальдур, это был большой город. Скальд вел лошадь под уздцы. Закупив в лавке все что нужно и навьючив покупки на клячу, он отправился домой. До сочельника оставалось два дня. Погода стояла ненастная, дул сильный ветер, лил дождь, дорогу развезло, скальд шел навстречу ветру. На плоскогорье было темно как ночью. И когда скальд вечером спустился наконец в долину, он побоялся переправляться через Берау, зная, что в такую погоду лед может оказаться ненадежным; скальд не был привычен к путешествиям и решил попросить ночлега на этом берегу реки. Он попросился ночевать там, где, как он считал, его должны были принять особенно радушно, то есть у вдовы из Сюдурейри, тетки его ученицы Ясины Готтфредлины.

На этом хуторе, расположенном на песчаной косе, учителя встретили с распростертыми объятиями и изо всех сил старались угодить ему. Хутор представлял собою дом с односкатной крышей, две стены были дощатые, а две — торфяные, стоял дом на лужайке у самого моря, рядом колыхались водоросли. Вдова жила на хуторе со своим сыном-подростком, пятнадцатилетней дочерью и двумя малолетними детьми; она держала корову и овец, но самым большим богатством хутора был вечный шум прибоя, звучавший то громче, то тише.

Скальд страшно устал, одежда на нем была ветхая, к тому же он промок до нитки. Дети вдовы поставили клячу в хлев и втащили в сени его вьюки, вдова тут же заставила гостя лечь в постель и помогла ему раздеться, она развесила его одежду над плитой и дала ему чашку крепкого кофе, плеснув в него немного водки. Постепенно озноб перестал бить гостя. Вдова накормила его супом, мясом, парным молоком и оладьями. Это была очень разговорчивая женщина, она беседовала со скальдом, не отходя от плиты, поблагодарила его за свою дочь Доуру, которая занималась у него и выучила наизусть много прекрасных стихов. Вдова сказала, что прекрасные стихи — это лучший багаж, какой только молодой человек — неважно, богатый он или бедный — может взять с собой, отправляясь в жизнь.

— Да, — сказал Оулавюр Каурасон, — поэзия это искупительница души.

— Исландскому народу нет нужды горевать, пока Бог посылает ему скальдов, — сказала женщина.

Дом был невелик, и их беседа смешивалась с шумом океана.

Ученица скальда Ясина Готтфредлина и ее двоюродная сестра Доура сидели рядышком, держа на коленях миски с супом. Доура была несколько малокровная и вялая девушка, она говорила шепотом, наклонялась к сестре и хихикала, Ясина же не умела говорить тихо, и если она смеялась, то во все горло, заливисто и громко, сверкая влажными зубами — казалось, будто звереныш разевает пасть. Мальчик, сын вдовы, относился к тем туповатым детям, которые почти не реагируют на внешние события, он сидел у самой двери, склонившись в тяжелом безразличии над супом и мясом. Младших детей уже уложили спать. В плите пылал огонь, в комнате было тепло. Вдова прочла несколько прекрасных стихотворений, которые, как она сказала, она всегда читает, если у нее случается какое-нибудь несчастье, — голод, болезни, смерть близких друзей, но когда жизнь улыбается ей, она тоже читает прекрасные стихи.

— Да, — сказала она, — верно говорят, что поэзия — спасительница рода человеческого.

Чем дальше, тем односложнее становились ответы скальда. До чего приятно было после дождя и ветра, бушевавших на плоскогорье, лежать в этом теплом сухом доме наевшись супа и мяса, слушать, как воздается должное поэзии, и прислушиваться к шуму океана, господствующему в доме. Будничное и вечное, близкое и далекое сплавились в этом доме каким-то счастливым, почти сверхъестественным образом; скальд заснул.

Это был сон измученного человека: спокойный, крепкий и долгий. Когда скальд открыл глаза, в комнате горел слабый свет. Плита погасла, и стало холодновато, ветер утих, дождь больше не стучал по крыше, и было тихо, если не считать одинокого шума прибоя. Скальд вытащил из-под подушки часы и увидел, что уже больше шести. Двое младших детей сладко спали в кровати возле дверей, а в кровати у противоположной стены лежала его ученица Ясина Готтфредлина и, опершись на локоть, при свете маленькой лампы читала по складам Катехизис. Больше в комнате никого не было. Скальд осторожно огляделся, раздумывая, сказать ли ему, что он уже проснулся, или натянуть на голову одеяло и заснуть снова. Некоторое время он не двигался, слушая, как девушка бормочет про себя слова Катехизиса. Он почувствовал, что больше ему не заснуть.

— Доброе утро, — сказал он.

Но Ясину Готтфредлину никто не научил говорить «доброе утро».

И вдруг, полежав немного, Оулавюр Каурасон заметил, что с его нервами творится что-то неладное; ему казалось, что он болтается на ниточке, его охватила странная дрожь, она началась в паху, разошлась по всему телу и била скальда так, что он почти не мог дышать. Он приподнялся в надежде стряхнуть с себя эту дрожь, поглубже вздохнул и спросил: