Халлдор Лакснесс - Свет мира

— Точно я тебе этого сказать не могу, — ответил смотритель маяка. — Но я знаю одно, герои саг ни в коей мере не походили на современные ничтожества, которые считают себя великими и презирают простого человека. И Гудрун, дочь Освивра, не стеснялась стирать в ручье белье, хотя была знатной женщиной, а в то утро, когда был убит Кьяртан, она напряла шерсти на двенадцать локтей сукна.

Кончив есть, они еще некоторое время посидели на крыльце, веселье в доме не стихало. Страж немного встревожился.

— Мне, конечно, совершенно безразлично, что со мной будет после этой ночи, — сказал скальд. — Но не исключено, что завтра у меня начнется воспаление легких.

— Во всем Йомсбурге не нашлось бы ни одного человека, который произнес бы хоть одно трусливое слово или испугался чего-нибудь даже тогда, когда действительно грозила опасность, — сказал крестьянин Ясон. — А ты побегай немного по берегу и разогреешься.

Скальд Оулавюр Каурасон начал хлопать себя руками и неуклюже подпрыгивать, страж угрюмо ходил взад и вперед под окнами купца; съев кусок двенадцатилетней акулы, он был нечувствителен к холоду. Наконец арестованный устал прыгать и снова укрылся от ветра за стеной дома.

— Ну как, стало теплее? — спросил страж.

— Едва ли, — ответил скальд. — У меня колет в груди.

Тут Ясон призадумался. Как старый верный смотритель Тойнгарского маяка, он испытывал потребность честно нести службу на вверенном ему властями посту, подчиняясь приказу, он должен был стеречь арестованного, не обращая внимания, заболеет ли тот воспалением легких или вообще замерзнет насмерть тут же на улице. Но тем не менее в груди стража требовало себе местечко и сострадание, долг человека по отношению к человеку, долг, стоящий выше закона и службы и не задающий вопросов, кто тот человек — преступник и осквернитель твоего рода или добрый друг и родственник.

— Может, председатель окружного суда передумал и не повезет тебя в Адальфьорд этой ночью? — сказал страж.

— Может, он просто забыл про нас? — сказал Оулавюр Каурасон.

— Если хочешь, я могу постучать и спросить судью от твоего имени, что он намерен делать, ведь это касается непосредственно тебя, — предложил страж.

Прошло много времени, прежде чем стук стража принес какие-то плоды. В щелку дверей выглянула женщина и спросила, в чем дело, неужели на небесах и на земле все посходили с ума? Страж объяснил деловым тоном, что тут ждут два человека, арестованный и его страж, и что арестованный хотел бы узнать, не изменил ли судья своего намерения ехать сегодня ночью через Гамлафельсдаль. Женщина пообещала все разузнать, ушла и заперла за собой дверь. Вскоре кто-то снова открыл дверь. На пороге, пошатываясь, появился судебный писарь, он спросил довольно надменно, хотя и не очень внятно, кто осмеливается тревожить государственного чиновника в такое время суток.

— Арестованный просил меня узнать у судьи… — начал крестьянин Ясон, но судебный писарь перебил его:

— Судья сказал: пусть арестованный жрет дерьмо! — Потом он потянул дверь и захлопнул ее перед самым носом у стража.

После этого короткого, но выразительного заявления продрогшие полуночники еще долго стояли на крыльце и молчали. В обледенелых скалах пенились волны, украшая белым кружевом мягкие шелковистые водоросли, сверкающие в лунном свете, метель проносилась по площади в причудливом танце, взвивалась кверху и исчезала, взмахнув белоснежным шлейфом, наконец страж нарушил молчание:

— Ты скальд, — сказал он, — и поэтому все видишь и понимаешь гораздо лучше, чем остальные люди, скажи, когда ты остаешься наедине с самим собой, не бросает ли тебя иногда в дрожь при мысли о гнете, который мы, исландцы, вынуждены были терпеть от датчан в течение многих веков?

— Если мне дозволено видеть хотя бы клочок неба, я готов простить всем, — ответил скальд.

— Моя бабушка рассказывала мне, что в дни молодости ее прабабушки пришел приказ от короля увезти из Исландии всю медь. Датчане ездили по всей стране и грабили церкви. Они срывали великолепнейшие подсвечники и паникадила и грузили на свои корабли. Но самое главное их преступление — это то, что они сняли колокола с Бервикской церкви, которые повсюду славились своим звоном. Эти замечательные колокола висели там еще с католических времен. Датчане разбили их на куски, чтобы легче было навьючить на лошадей, и увезли на корабль. Потом всю эту медь переплавили и покрыли ею крышу королевского дворца в Копенгагене.

— У меня не было ни бабушки, ни прабабушки, ни прапрабабушки, — сказал скальд. — У меня не было даже матери. Поэтому на мою долю не досталось любви, но зато судьба не наградила меня и способностью ненавидеть ни целые народы, ни отдельных людей. Если у моего рода отобрали паникадила и подсвечники, то я благодарен судьбе за то, что неискушен в родословной.

— В моем роду был один человек, жил он на маленьком хуторе недалеко от Бервика, он получил в наследство шесть страниц из конца Гнилой Кожи, это были последние страницы, которые удалось разыскать, а в этой книге каждая страница стоит сто сотен хуторов, и, если бы эти шесть страниц остались в нашем роду, я был бы теперь самым богатым человеком в Исландии и мог бы указывать правительству, что ему следует делать. Но король с помощью бервикского пастора выменял эти страницы у моего предка на сушеную треску; потом их увезли в Данию, куда еще раньше переправили большую часть этой книги, и теперь она считается самой замечательной книгой, какая только была написана на всем севере, и самой большой драгоценностью во всей Дании; она хранится в Копенгагене в особом дворце, но взамен исландцы никогда ничего не видели от датчан, кроме голода.

Оживив в памяти еще несколько примеров насилия и бесчестья, которые исландцам пришлось вытерпеть от датчан, крестьянин страшно разгневался. Праздник в доме купца был в самом разгаре, песни, хохот и шум попойки взлетали, словно пенистые буруны, ввысь над

снежной ночью, к тихому собранию звезд, в котором принимали участие и эти два вечных исландца — скальд и герой. Страж умолк и уставился на окно, вид его не предвещал ничего хорошего. Близился рассвет. Страж решительно подошел к двери и начал колотить в нее изо всех сил, долго не было никаких признаков, что кто-нибудь выйдет и откроет дверь. Страж колотил все громче и громче. Наконец дверь осторожно приоткрылась, прежняя женщина выглянула в щелку и спросила, кто тут стучит среди ночи.

— Это я стучу, — заявил страж. — Меня зовут Ясон Готтфредссон, я крестьянин и смотритель Тойнгарского маяка; вчера вечером судья поручил мне посторожить арестованного, пока сам поужинает. Вот уже скоро утро, судья ужинает всю ночь, я отказываюсь торчать здесь и требую, чтобы мне сказали, что делать с этим человеком.