Халлдор Лакснесс - Свет мира

— Я убежден, Магнина, что истинная любовь может жить в каждом христианском сердце даже и в наше время, если человеку улыбнется счастье.

— Нет, у нас это невозможно, — ответила Магнина словно во сне, она продолжала неподвижно смотреть в пространство. — Вокруг столько людей, и каждый плохо думает о ближнем. А два человека на пустынном острове, когда кругом нет ни души, это совсем другое дело. Ведь именно так и задумал Господь с самого начала, создав двух людей и повелев им жить друг с другом.

Но ничто не могло омрачить счастье, рожденное литературой, царившее в этот миг в душе юноши; наступил новый день — добро уже не было так бесконечно далеко от него, как прежде. Гвюдрун из Грайнхоутла, думал он, она была только радужным облачком, мелькнувшим на весеннем небе в лучах восхода, сказочным видением на берегу прозрачно бегущей реки. Такой юности, красоты и смелости на самом деле и не существует, а если и существуют, то это может быть лишь полуправдой, а вовсе не правдой, лишь иллюзией и чудесным откровением — когда же, наконец, он станет мужчиной и отправится на поиски своих иллюзий и откровений? Единственная женщина, на которую он мог бы возложить свои надежды, была мудрая Конкордия, вдова ван Левена, она смотрела бы на него с материнской нежностью, приходила бы на помощь, когда мужество изменяло ему, всегда была бы готова вознаградить его за добродетели и заботилась бы о нем.

— Я верю, — прошептал он, — что живая Конкордия победит в моей жизни.

При звуке собственного голоса он очнулся от забытья и понял, что молчание длится уже очень долго. Магнина все еще сидела на краю его кровати, ее толстые плечи были бессильно опущены, забытая книга лежала у нее на коленях. Но больше всего его поразили слезы, ручьем текущие по ее жирным щекам, она плакала молча, не всхлипывая. Он долго смотрел на нее, спрашивая себя, о чем она плачет. Были ли ее слезы просто обычной влагой, скопившейся в уголках глаз? Или они были вызваны каким-то новым охватившим ее чувством? Понимала ли она, что такое духовная жизнь? Может быть, они все-таки способны понять друг друга? Может быть, души их встретились, охваченные восторгом перед истинным искусством, для которого самой высшей человеческой ценностью после христианского брака является чистый период обручения?

Магнина еще долго плакала, словно погруженная в сладкое благодатное безумие. Потом она встала, смиренно разгладила фартук на бедрах и ушла. Через некоторое время она опять поднялась на чердак и принесла ему оладьи с маслом, а ведь с тех пор, как он вырос, она ни разу не угощала его. Так поэзия способна растопить скованные льдом родники любви в сердце человека. Оулавюр был благодарен Богу за то, что он открыл сердце этой толстой девушки для высших духовных ценностей.

Наступила страстная неделя с долгим домашним чтением молитв, предпраздничной уборкой и сырым холодным западным ветром, принесшим дождь; никто уже больше не говорил ни о книгах, ни о том, что лежало на сердце, говорили лишь о страстях Господних. Та, которая несколько дней тому назад дала ему оладьи с маслом, потому что им обоим открылись духовные ценности, теперь совсем перестала его замечать и вела себя так, словно его не существовало. Он не знал, что и подумать.

Но в день Пасхи выдалась чудная погода, все было покрыто инеем, женщины собирались идти в церковь и потому спешили поскорее управиться с делами. В конюшне была лишь одна лошадь, на ней могла поехать либо хозяйка хутора, либо ее дочь, обе они были слишком толсты, чтобы идти пешком. Решили, что в церковь поедет мать, все-таки она была хозяйка хутора и у нее было много дел к соседям, которых она редко встречала. Все уехали в церковь, и дома с мучеником, несущим Крест Господень, осталась одна Магнина. Она жаловалась, что всю ее несчастную жизнь ей приходится быть на последнем месте, у всех людей в этой жизни исполняются их желания, только не у нее. Никто никогда не спросит у нее, чего она хочет, никто не понимает, что ей, может быть, тоже хочется посмотреть на людей, хотя бы по большим праздникам, что она ничем не хуже других. Уж если на то пошло, она даже не знает, к чему ей нарядное платье, ее нарядное платье преспокойно гниет на дне сундука, тогда как кое-кто, даже и не заслуживающий того, чтобы иметь нарядное платье, имеет возможность носить его. Она могла бы плюнуть кое-кому в лицо, сказала она, некоторым людям, которые живут так, что никто не пожелал бы быть на их месте, когда им придется исповедаться перед пастором, а вот честные люди не могут попасть в дом Божий даже на празднование святого Воскресения Господня. Магнина уныло сидела у окна и шмыгала носом, в день святого Воскресения Господня она даже не причесалась и не умылась. Не все ли равно, когда тебя даже не считают за человека.

— Ну ладно, — сказала наконец она после долгого неподвижного и молчаливого сидения у окна, — надо почитать что-нибудь божественное ради такого дня.

— Почитай, Магнина, — попросил юноша, обрадовавшись от всего сердца, что она собирается хоть что-то сделать и что она вообще заговорила.

— Почитай? — надменно повторила Магнина и посмотрела на него. — Это мое дело приказывать, а твое — слушаться.

— Я и не думал приказывать тебе, дорогая Магнина. Я только сказал, что было бы очень хорошо и уместно совершить домашнее богослужение во имя Иисуса Христа в день Святой Пасхи.

— Во имя Иисуса? — повторила она. — Вы только послушайте! Теперь и этот начал к месту и не к месту произносить имя Иисуса! Во всяком случае, молитва — это действительно единственное, что тебе, несчастному калеке, осталось, ибо поправиться тебе, видно, не суждено никогда.

Больше он не заикался о домашнем богослужении, потому что не мог понять, как о нем следует говорить, чтобы наконец угодить Магнине. Он лишь сказал смиренно:

— Если бы хоть одна душа во всем мире была добра ко мне пусть только один день в году, выздоровление пошло бы куда быстрее.

— Нет уж, благодарю! Единственное, чего им не хватает, так это чтобы все плясали под их дудку.

— Я жажду встретить в людях Бога, — сказал скальд. — Это единственное, чего я хочу. Я уверен, что, если бы я нашел его, я поправился бы в тот же день.

— Ну, я вижу, что пора принести молитвенник, — сказала Магнина, явно желая прекратить этот возвышенный и чувствительный разговор, в котором превосходство было не на ее стороне. — Раз уж тебе так этого хочется, — прибавила она.

Она грузно поднялась и ушла, через некоторое время она вернулась с книгой. Но это был не молитвенник, который она грозилась принести, а «Фельсенбургские повести». В другой руке она держала горячую вкусно пахнущую оладью, смазанную маслом, и кусок бурого сахара. Она положила их перед юношей и сказала: