Халлдор Лакснесс - Свет мира

Они поженились весной, когда птицы уже прилетели. Гости съезжались со всех концов, и дом и двор были полны людей, над выгоном и пустошью не умолкал собачий лай. В парадной гостиной, в сенях и на крыльце чинно беседовали мужчины, поминутно громко ахали женщины. Гости поднялись даже на чердак, где лежал подопечный прихода, и какой-то мужчина угостил его щепоткой нюхательного табака, юноша втянул табак в нос и громко чихнул. Толстая женщина подошла к его постели и со слезами в голосе сказала, что самые тяжелые испытания Бог посылает тем, кого больше всех любит, Оулавюр Каурасон тоже чуть не заплакал, ибо почувствовал, что эта женщина понимает его, но она тут же ушла; кто-то сказал, что сейчас начинается домашнее венчание, и гости спустились вниз. Все они лицемерили, разговаривая с подопечным прихода, никому не было до него дела, никто даже и не подумал отнести его вниз, чтобы и он тоже вместе со всеми мог полюбоваться на это венчание. Он так и не присутствовал на этой свадьбе, которая состоялась лишь благодаря его поэтическому искусству; таков уж удел поэтов. Он слышал только пение псалмов и видел в окне сверкающую на солнце голубую гладь фьорда да зеленые склоны гор на другом берегу, птицы то и дело пролетали у самого окна, и он с горечью думал о Яне, которая обещала пожертвовать ради него жизнью, а теперь, забыв о нем, даже не распорядилась, чтобы его перенесли вниз, к тому же она собиралась поселиться в другом приходе.

Но оказалось, что он все-таки не один на чердаке. Лишь только раздались первые звуки псалма, он услышал чье-то рыдание. Он-то считал, что он одинок, но, может быть, никто никогда не бывает по-настоящему одиноким, может быть, никому никогда не бывает настолько плохо, чтобы кто-нибудь, видимый или невидимый, не поплакал вместе с ним. Это была женщина, она сидела неподвижно, наискосок от него, он и не заметил, что она осталась на чердаке, когда все спустились вниз петь псалмы. Даже теперь обратив на нее внимание, он должен был хорошенько вглядеться, чтобы рассмотреть, как она выглядит. Молодость на ее щеках уже увяла, глаза у нее были светло-карие и влажные, как водоросли; она заплакала с первых же звуков псалма, очевидно, ее трогало все происходившее на земле, а может, она просто слишком высоко ценила жизнь — тот, кто высоко ценит жизнь, всегда плачет. На ней была исландская шапочка с кистью, скрывавшая волосы, и старая юбка в складку, правда, она была без корсажа и шарфа, обязательных для этого костюма. Кофта была старая и затасканная, зато заплатка на левом рукаве была сделана красиво и аккуратно, и на плечи женщина набросила новую косынку, которую, по всей вероятности, надевала только на праздники. Но носового платка, чтобы вытереть слезы, у нее не оказалось, и она вытирала их уголком голубого нарядного передника; сразу было видно, что она принадлежит к людям, которых Бог особенно любит. Она плакала долго. Перестала она плакать, лишь когда смолкли последние звуки псалмов и пастор начал читать молитву; птицы подлетали к самому окну, словно их интересовало, что тут происходит. Женщина долго сидела неподвижно, следя за полетом птиц. Когда они улетели, она вдруг сказала, будто про себя, почти беззвучно:

— Бедные благословенные птицы.

— Как тебя зовут? — спросил он тихо.

От слез ее лицо порозовело и казалось моложе. Она не смела взглянуть на него, ей было стыдно, что он видел, как она чувствительна ко всему, что творится на свете, и как высоко ценит жизнь, если не может удержаться от слез. Через несколько минут она, однако, объяснила ему, кто она и откуда. Оказалось, что зовут ее Яртрудур с хутора Гиль, что она с самой юности страдает тяжелой болезнью и что Бог никогда не покидал ее.

— Значит, мы с тобой оба несем Крест Господень, — сказал он признательно.

— Да, но ты, говорят, очень терпелив, — заметила она. — Ты пример для всех, кто страдает. А я? У меня нет ничего, кроме грехов.

От сознания, что она самая большая грешница наших дней, она снова чуть не расплакалась.

— Я уверена, что на свете нет человека, столь обремененного грехами, как я, — сказала она.

— Не падай духом, милая Яртрудур, — сказал скальд. — Я вижу по тебе, что ты одна из тех, кого Господь особенно любит.

— Ты правда так думаешь? — спросила она, глядя на него своими большими, далекими, похожими на водоросли, заблестевшими от благодарности глазами. — Какое счастье слушать тебя. Все говорят, что ты народный скальд, так же как блаженной памяти Хатлгримур Пьетурссон, который был прокаженным. Теперь я знаю, что меня ждет еще много счастливых дней, и хотя во всей стране нет человека хуже меня, я всегда верила, что Иисус добр. Прости, что я заговорила с тобой и осквернила эту благословенную торжественную минуту.

— Никто не может запретить нам беседовать о божественном, — ответил скальд, — ни при каких обстоятельствах. Может, нам с тобой больше никогда и не удастся побеседовать.

— Не говори так, — попросила она, собираясь снова заплакать. — Скажи лучше что-нибудь, что я могла бы сохранить в своем сердце. Ведь ты великий скальд.

— В последний раз говорим мы с тобой или нет, — сказал он, чувствуя, как силы приливают с каждым словом, — но я знаю одно: люди, которые страдают, встретятся в конце концов по воле Провидения, и тогда им будет о чем поговорить друг с другом. Даже если они увидятся лишь однажды, один раз за всю жизнь. Самые прекрасные цветы на земле цветут только один раз. По-моему, очень хорошо, что человек может расцвести, даже если он расцветет только один раз за всю жизнь. А сколько на свете людей, которым Бог не дал способности чувствовать, они никогда не страдают и никогда не говорят друг с другом, поэтому они не цветут ни разу в жизни.

— Да, — прошептала она, — теперь мудрая рука Всевышнего может навеки покарать меня.

— Вот уже два года я не подымал головы с этой подушки, — сказал он, — хотя это было и не совсем верно.

— Да, но ты еще так молод, — сказала она. — Господь может исцелить тебя, когда ты меньше всего будешь ожидать этого. Ведь никто не знает, что ему нужно от тебя. А вот я уже слишком стара! Мне даже стыдно говорить тебе об этом. Я уже очень, очень старая. Я могла бы быть тебе матерью.

— Мне семнадцать лет, — заметил он.

Она поднесла край передника к глазам и сказала, захлебываясь от рыданий:

— Когда-то мне тоже было семнадцать лет. — Немного погодя она выглянула из-за фартука. — Я просто не верю, не могу понять, как ты разговариваешь со мной, ведь я уже старуха. Нет, нет, не смотри на меня, не смотри на мое платье, у меня вообще нет платья, это хозяйка одолжила мне свою старую юбку, которая досталась ей от ее покойной свекрови.

— Я не смотрю на твое платье, Яртрудур, — отвечал скальд, — я смотрю в твои глаза.