Халлдор Лакснесс - Свет мира

Юноше казалось, что отныне неправда никогда не восторжествует в его жизни. Он всегда будет помнить об этом друге, и он принял твердое решение: даже в том случае, если ему никогда больше не выпадет ни одного светлого дня, он сделает свою жизнь отголоском того, что пережил в юные годы, и научит людей в песнях тому, что он сам постиг в горьких мучениях.

Возможно, этот юноша немного разочаровался в людях, ведь он верил, что люди по своей природе гораздо совершеннее, чем они оказались на самом деле, в детстве невольно в это веришь. А люди отвернулись от него и обрекли его на одиночество; справедливости ради следует сказать, что именно они были виноваты в том, что он был болен душой и телом, и вообще во всех его несчастьях. Но он не помнил зла, не ненавидел людей, их страсти не казались ему низменными, а желания — омерзительными, ничего подобного. Он не чувствовал отвращения ни к одному человеку. Он относился с уважением ко всем, даже если на то не было ни малейшей причины, и всегда всем хотел угодить. Он был благодарен Богу за тех изумительных людей, с которыми ему удалось познакомиться в жизни с тех пор, как он себя помнил, и до сего дня. И если бы те же люди, которые отвернулись от него и вчера еще издевались над ним, пришли к нему сегодня, он испытал бы к ним такое же доверие, как и раньше, и считал бы, что они понимают его, понимают, что такое душа, даже если они пришли всего на минутку и присели на край его кровати. Тот, кто встретил однажды невидимого друга, не мог больше видеть в людях ничего плохого, даже если они отняли у него все — и радость и последнюю искру надежды; какое это могло иметь значение, все равно он сделал бы что угодно, лишь бы хоть капельку обогатить их, умножить их радость, укрепить их надежду и украсить их жизнь. Пусть они называют его слова богохульством и похабщиной, а пламень его сердца — преступлением и распутством, пусть они морят его голодом, гонят больного и беспомощного прочь из дома, все равно он каждую минуту будет отдавать этим людям лучшее из того, что у него есть. Трудно быть скальдом и любить Бога и людей на берегу самого дальнего северного моря. Тот, кто выбрал себе такую судьбу, никогда не получит никакой награды, никакого удовлетворения, не увидит ни одного радостного дня, не найдет ни минуты покоя и не обретет утешения. И только невидимый друг поможет ему нести бремя человеческих страданий и спасет, чтобы несправедливость когда-нибудь не сломила его.

Июньское утро. Редко благословенное летнее солнце смотрит ласковее на эти скалистые северные берега! Скальд давно знал, что однажды весенним утром он проснется рано-рано… И все-таки этот день наступил, когда он меньше всего его ждал.

Он знал, что накануне вечером на хутор прибыл гость, который остался ночевать, он слышал его веселый смех снизу, и смеху гостя вторили даже мрачные обитатели дома. Но только утром, на рассвете, матушка Камарилла рассказала Оулавюру Каурасону, зачем пожаловал гость. Приходский совет в Свидинсвике прислал его сюда, чтобы забрать Оулавюра.

— Дай я помогу тебе одеться, горемыка.

Юноша ничего не ответил, он не мог справиться с нахлынувшими мыслями. Он только чувствовал, как матушка Камарилла старается натянуть на него чулки. Но едва она подняла его и попыталась поставить на ноги, он потерял сознание. Когда он пришел в себя, над ним склонился провожатый Реймар, он поцеловал Оулавюра, пожал ему руку, окинул его, как хрупкий и трудно перевозимый товар, критическим взглядом опытного перевозчика и засмеялся.

— Ну, его перевезти — дело нехитрое, — сказал Реймар, стараясь внушить окружающим уверенность в успехе своего предприятия.

Это был краснощекий веселый человек со светло-голубыми глазами и легким характером. Он привел с собой двух лошадей, и брат Юст помог ему приладить к ним носилки. Путь лежал через перевал. Солнце ласкало голубой залив, сочную зелень луга, лютики перед домом и птиц, круживших над шхерами и рифами.

На юношу надели какое-то тряпье, собранное по углам, вынесли его из дома и привязали к носилкам, на которые был положен тюфяк из камыша, под голову ему подсунули мешок с сеном, а сверху покрыли попоной. Он был уверен, что не пройдет и часа, как он умрет, он не мог даже любоваться голубым небом над головой и больше всего жалел, что не успел проститься со своими старыми сучками на скошенном потолке.

— Ну, пора и в путь, — сказал Реймар, когда юношу надежно устроили на носилках, и засмеялся.

Все обитатели хутора высыпали во двор, чтобы проститься с подопечным прихода. Матушка Камарилла сунула ему в руку кусок бурого сахара, в первый и последний раз она позволила себе по отношению к нему такую расточительность, она поднесла к глазам фартук и вытерла неподдельные слезы. Потом она поднялась на цыпочки, поцеловала юношу, лежавшего на носилках, и попросила Господа Бога и Святого Духа благословить этого несчастного мученика на веки вечные. Он почувствовал, как ее слеза упала ему на щеку и щека зачесалась.

— Прощай, — сказала Магнина, протянула ему для пожатия свою толстую вялую руку, шмыгнула носом и отвернулась. Потом она снова повернулась к нему и пожелала счастливого пути. Она что-то прятала под фартуком.

— Ну, голубчик, — сказал брат Юст, который теперь владел не только стадом овец и половиной бота, но был полновластным хозяином всего, что имело отношение к этому хутору на суше и на море. — Если тебе со временем полегчает, милости просим обратно, на сенокос или на зимние работы — как захочешь. Никто не заставит остаться в долине того, кому надо на гору. А ты по опыту знаешь, что у нас с работниками обращаются не хуже, чем в любом другом месте.

Провожатый Реймар на прощание расцеловался со всеми и повел лошадей под уздцы. Носилки заскрипели. Не успели они отъехать от дома, как Магнина окликнула Реймара и сказала, что она хочет поправить на Оулавюре попону. Укрывая его, она достала из-под фартука книгу, завернутую в тряпку, и сунула ему под попону.

— Это всего лишь «Фельсенбургские повести», — сказала она. — Мне они больше не нравятся. Возьми их себе. Ведь ты любишь всякие истории.

— Спасибо, дорогая Магнина.

— Не поминай лихом, — сказала она.

Она прошла немного рядом с лошадью, когда Реймар снова тронулся в путь. Не поднимая глаз от тропинки, она сказала:

— По-моему, я все-таки заслужила, чтобы ты и мне тоже написал письмо, как и другим. И хорошо бы, оно заканчивалось стихами.

Она была слишком толста и не поспевала за лошадьми. Она еще долго стояла посреди дороги, теребя в руках край фартука и глядя вслед подопечному прихода.

Тропа ведет в глубь фьорда, а оттуда поднимается в гору, бесконечно петляя над обрывами; кругом царит лето, до самого горизонта, теряющегося в море, все объято небесно-голубой радостью — серебристые грудки птиц на берегу, мелкие горные цветы, мох, камни — все переливается на солнце, сверкает роса, над крышами хуторов вьется дымок, на огородах желтеют лютики, по склонам бродят овцы. Утро в самом начале исландского лета — именно это безграничное блаженство грезилось ему зимними ночами, когда он находился на пороге смерти. И вот это блаженство дано скальду, но что-то мешало ему полностью насладиться им. Он испытывал страх. На каждом повороте он ждал, что носилки вот-вот опрокинутся, внизу зияло ущелье, такое глубокое, что река на его дне казалась маленьким ручейком, а овцы на склонах — игрушечными птичками, сделанными из костей пикши. Скрип носилок и громкое бурчание в желудках лошадей пугали юношу, как неотвратимое стихийное бедствие; за два года, проведенные под скошенным потолком, он отвык от звуков и движений, ему казалось, что малейшая неровность на дороге грозит неминуемой гибелью. К тому же над ним кружили вороны, готовые выклевать ему глаза. Юноша был уверен, что умрет раньше, чем они достигнут вершины горы.