Халлдор Лакснесс - Свет мира

Как далека первая половая близость от первой любви, между ними такая же разница, как между первыми лучами солнца и ясным полднем. Мечта юности — это отблеск ночной зари, пылающий на горной вершине, когда утро и вечер, день и ночь слились воедино и превратились в ничто. С первой половой близостью фантазия влюбленного покидает мир поэзии, она больше не бесплотна, не половинчата. Встреча двух любящих превращает самую сущность поэзии в действительность, которая довольствуется только собой, две жизни обретают друг друга, два тела понимают друг друга, и все сливается воедино — и мечта, и предчувствие, и радость, и наслаждение, и воспоминание, и грусть. Это ощущение полноты действительности бывает слишком острым и потому таит в себе опасность, что божественное и вечное больше никогда не посетит душу. Звуки божественного откровения, таинственная, святая тоска души по объятиям Всевышнего — какая же все это смешная чепуха! Скальд стал вдруг зрелым мужчиной, и это была ее заслуга. Днем и ночью, во сне и наяву он чувствовал ее всем телом. Словно мертвая зыбь, ласкающая берег голубой летней ночью, он жаждал прильнуть к ее белой горячей любящей груди, к этой сладостной округлости, которая есть начало и конец всякой красоты, но все-таки прежде всего — символ самой бренности; угаснуть со временем и превратиться в прах — что может быть более естественно. Несколько часов тому назад скальд стоял на пристани и со слезами на глазах смотрел, как уплывает пароход, увозивший его друга, а теперь он был рад тому, что Эрдн Ульвар уехал и никто больше не будет призывать его восстать и взяться за оружие. Дождь барабанил по земле.

— О Господи Иисусе, впрочем, Иисус тут ни при чем, мы сами должны взяться за ум, — сказала она.

Он, вздрогнув, пробуждается от забытья, поднимает голову со своего драгоценного ложа и говорит:

— Да, наверное, дальше всего от действительности сама действительность, ставшая совершенной.

— Что? — удивилась она. — Действительность? Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я тоже, — сказал он.

— Ты великий скальд, — сказала она. — Если бы ты знал, как я мечтала пойти вместе с тобой на кладбищенский бал.

— Я тоже, — сказал он.

— Я обещала научить тебя танцевать, — сказала она.

— Давай начнем учиться сегодня ночью, — предложил он. — Я буду танцевать лучше всех.

— Тебе совсем не обязательно танцевать лучше всех, — сказала она. — Хочешь знать почему? Потому что ни у одного из парней нет таких глубоких синих глаз, как у моего, и таких золотых волос, и таких маленьких рук. И ни одна, ни одна пара на кладбищенском балу не будет такой счастливой, как я с моим парнем.

Она снова запела ту песенку, которую пела в первый день их знакомства.

— Одни покупают себе туфли в Адальфьорде, — сказала она, — другие заказывают в столице. Третьи достают еще как-нибудь.

— Я думаю, что и ты тоже раздобудешь себе новые туфли, — сказал он.

Она долго молчала, он слышал лишь шум частого осеннего дождя.

— Нет, — сказала она наконец, — не будет у меня новых туфель.

— Почему?

— И я не пойду осенью на кладбищенский бал.

— Почему?

— Я беременна.

Скальд приподнялся на локте. Он смотрел на нее долго, а она лежала перед ним, юная, любящая, белая в светлых летних сумерках. Он не знал, радоваться ему этой новости или огорчаться, в глубине души он чувствовал даже некоторую гордость — как-никак, а к осеннему сгону овец ему исполнится всего восемнадцать лет, не многие в этом возрасте уже ждут ребенка. Он наклонился и поцеловал ее. Она сказала:

— Честное слово, клянусь жизнью, я правда беременна, Господи, какая я дура, ха-ха-ха!

— Осенью я издам в Адальфьорде книгу своих стихов и стану знаменитым скальдом, — сказал он. — Тогда посмотрим, будешь ли ты раскаиваться.

— Я ни в чем не раскаиваюсь, — ответила она. — Только мне интересно, что ты скажешь старосте?

— А какое отношение к этому имеет староста?

— Да мы же с тобой оба состоим на попечении прихода. Он убьет нас.

— А что, он уже знает об этом?

— Знает? Да ведь весь поселок торчит у нас под окном и считает каждую минутку, которую я провожу у тебя, как будто это их последняя капля крови. Сегодня вечером отец грозился связать меня.

— Мы поженимся, — сказал он.

— Ха-ха-ха! — ответила она.

— Мейя, милая, разве ты не хочешь выйти за меня замуж?

— Хочу, — сказала она. — Но что толку?

— Тогда нам никто ничего не посмеет сказать.

— А на что мы будем жить? — спросила она.

— Я могу объявить, что я скальд, — сказал он. — Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг берет по две, а то и по три кроны за поминальное стихотворение.

Она что-то прикинула в уме, а потом сказала:

— К сожалению, умирает чересчур мало народу, чтобы на это можно было жить. А кроме того, тот, кто умирает, слишком беден, чтобы заказывать для себя поминальные стихи. У нас, например, не было денег, чтобы заказать поминальное стихотворение по матери. Для нынешних времен хорошо, если на поминках есть кофе.

Видно, разрешить эту проблему было невозможно.

— Может, осенью Пьетур Паульссон заплатит мне хоть немного? — сказал юноша.

— Чудак! А ты не думаешь, что, если тебе заплатят, тебе нужно купить себе что-нибудь из одежды? Да и не заплатят тебе ни черта. Это точно, Пьетур Три Лошади никогда никому не платит, кинет в лучшем случае две кроны милостыни. И Товарищество по Экономическому Возрождению лопнуло.

— Что же, ты считаешь, мы должны делать? — спросил скальд.

— Тебе решать, — сказала она. — Ты отец.

Его пальцы коснулись ее тела робко и вопрошающе.

— Неужели это правда? — прошептал он. — Неужели я действительно стану тем, кем ты говоришь?

Он долго глядел на нее в ту ночь на исходе лета, словно человек, взирающий на бесконечную вереницу прекрасных видений, от которых невозможно оторвать глаз, а пальцы его блуждали по округлым формам. Наконец глаза его наполнились слезами, он сказал:

— Я люблю тебя. — И спрятал лицо у нее на груди. А ночь все шла.

Но вот она прошептала:

— Когда-то я боялась и думала, что это дурно. Помнишь, как я боялась? Это оттого, что я думала, что это неправда. Теперь я сама пережила это. И знаю, что это все-таки правда.

— Что? — спросил он.

— Любовь, — ответила она. — Теперь я знаю, что мы будем любить друг друга, пока мы живы.

— Да, — прошептал он, — и никогда не расстанемся.

— Да, — прошептала она, — и никогда не расстанемся.

Вскоре она села на край постели и надела свои стоптанные туфли.

— Я ухожу, — сказала она.

— Что же нам делать? — спросил он.

Она сидит, упершись локтями в колени, грызет ногти и смотрит в ночь.

— Недалеко, на берегу фьорда, примерно в часе ходьбы отсюда, есть маленький хутор. Он стоит у самой воды совсем один. Около него есть небольшой лужок и небольшой огородик, но его надо выполоть. На крыше дома растут цветы. Там есть маленький заливчик, и лодка, и кое-какие снасти, может быть, даже кусок сети. И на крыше растут цветы. Тебе не случалось проходить мимо?