Жюль Валлес - Инсургент

Бланки стоит немного поодаль, возле бродячего фокусника.

Тра-та-та!

— Милостивые государыни и милостивые государи, покупайте мой порошок для чистки!.. Представьте себе, что вы в гостях у жены министра и снимаете нагар со свечи... Тогда вы сыплете немного моего порошка... И скоморох, не переставая расхваливать свой товар, подходит время от времени к красно-бурому барабану, чтобы выбить на нем дробь своей магической палочкой.

Уж не на этом ли ярмарочном барабане будут бить призыв к атаке, любезный Бридо?

— А, гражданин Вентра! Давно уж нам нужно свести с вами счеты. Наконец-то вы мне попались... теперь уж я вас не выпущу.

Я случайно столкнулся нос к носу с одним механиком из этого квартала; у нас с ним не раз бывали стычки. Он — коммунист, я — нет.

Он и в самом деле не выпускает меня и заставляет проводить его немного.

Он пристает ко мне с вопросами, я отвечаю. Но мысли мои далеко. Я невольно прислушиваюсь, не донесет ли теплый ветерок, овевающий наши головы, эхо перестрелки; и в ту минуту, когда мой собеседник спрашивает в упор, какие у меня имеются возражения против коллективной собственности, — я думаю о Бридо, об Эде и о Бланки.

Почему вдруг умолк барабан шута?

— Признайтесь, что вы разбиты! — говорит механик, весело чокаясь со мной. — Если б только нам удалось захватить власть!

Власть? Вон там, около фигляра, их шестеро, готовых уже овладеть ею.

Но я не говорю об этом товарищу, — не считаю себя вправе.

Довольствуюсь тем, что спрашиваю, может ли, по его мнению, движение, руководимое воинственно настроенными людьми, увлечь народ против империи.

Он берет спичку и медленно проводит ею о штаны.

— Смотрите, достаточно будет сделать вот так, и все вспыхнет. Только вот так!

— Вы уверены, дружище?

А между тем, если б что-нибудь произошло, мы знали бы это здесь... Но пока ничего!

Очевидно, в тот момент, когда фокусник жонглировал своими шариками, их схватили в толпе, да так, что они даже и ахнуть не успели, и теперь шпики вылавливают подозрительных.

Ни шума, ни волнения!

Рабочие, вырядившись в новые пиджаки, прогуливаются со своими расфранченными женами. Старшие сестры тащат за руки маленьких братишек, останавливаясь перед выставленными на витринах картинками и сластями. В мозолистых руках виднеются цветы, и на лицах всех этих тружеников написано желание отдыха и покоя.

Воскресенье — неудачный день для восстаний.

Никому не хочется портить свое лучшее платье, лишать себя угощения в кафе, на которое давно уже отложено несколько су; к тому же это единственный день в неделю, когда можно побыть в кругу своей семьи, навестить старика отца, повидать друзей.

Не следует призывать к оружию в дни, когда бедняки принаряжаются, когда они, промечтав об этом целую неделю в своих мрачных жилищах, устраивают пирушку в веселом, увитом зеленью ресторанчике.

Поэт Гюстав Матьё [131] Матьё Гюстав (1808—1877) — французский революционный поэт, популярный среди коммунаров. и волосатый Реньяр, поймав меня за столиком в ресторане Дюваля, где я только что уселся, сообщают мне, что человек тридцать осадили казарму [132] ...осадили казарму ... — 14 августа 1870 г. отряд вооруженных бланкистов (сам Бланки тайно прибыл в Париж для руководства восстанием) совершил нападение на казарму, расположенную в квартале Ла-Виллет, чтобы раздобыть там оружие и начать всеобщее восстание с целью свержения империи. Массы населения, не подготовленные к выступлению, не поддержали бланкистов. Организаторы этого дела были преданы военному суду. Крушение империи спасло их от смертной казни. пожарников в квартале Ла-Вилетт и открыли огонь по полицейским.

И, по-видимому, уложили одного или двух.

— Преступники! — говорит Матьё.

— Идиоты! — кричит Реньяр, которому, как бланкисту, самому полагалось бы там быть.

Идиоты! Преступники!.. — эти честные, смелые люди...

Необходимо в ближайший день обсудить все это.

Эд и Бридо арестованы по собственной неосторожности.

Военный суд выносит смертный приговор.

Как их спасти?

Быть может, на общественное мнение воздействует письмо какой-нибудь популярной, знаменитой личности?

И мы ищем, кто бы мог составить и подписать это письмо величайшей важности.

Трудное дело.

Осужденные заявили, что они отвергнут всякое ходатайство о помиловании, возбужденное перед империей; да и мы сами не хотели бы, во имя их, допустить какую-нибудь слабость, — даже ради их спасения.

Люди убеждений — ужасный народ.

Но все же мы думаем, что, если заговорит такая величина, как Мишле, — его услышат... и, возможно, прислушаются к его словам.

Рожар [133] Рожар Луи-Огюст (1820—1896) — французский политический деятель, педагог и публицист, сотрудник лево-республиканских газет, автор памфлетов против правительства Второй империи; за памфлет «Речи Лабиена» был приговорен к пятилетнему тюремному заключению. Был избран членом Парижской коммуны, но отказался заседать в ней. , Эмбер, Реньяр, я и еще несколько человек отправляемся к нему.

Он предстал перед нами таким, каков он есть: величественный и женственный, красноречивый и чудаковатый.

Он сразу согласился и захотел только узнать, кому будет направлено это послание, которое, не походя на просьбу, должно вместе с тем иметь целью отмену смертного приговора.

— Вождям обороны! — предложил я.

— Хорошо, очень хорошо!

Он встает и проходит в соседнюю комнату, оставляя нас на минуту одних.

Затем возвращается и снова садится за стол, вокруг которого мы столпились, безмолвные и взволнованные.

— Сударь, — произносит он, обращаясь ко мне, тоном человека, передающего слова оракула, — мадам Мишле того же мнения, что и вы.

И мы приступаем к составлению письма.

Он не любит Бланки и в первой же строчке своего черновика взваливает на него ответственность за выступление и за приговор.

— Наши товарищи, — заявляет один из нас, — не согласятся даже для спасения своей жизни отречься от своего вождя...

Он закусывает губы, кряхтит «гм! гм!» и снова исчезает, но ненадолго и, вернувшись, говорит нам:

— Решительно, господа, женщины на вашей стороне; мадам Мишле понимает вашу щепетильность и одобряет ее. Вычеркнем эту фразу.

Наконец, когда уже все кончено, он идет еще раз посоветоваться со своей Эгерией. Мы смеемся, но со слезами умиления на глазах.

Он обратился к сердцу той, кто являлась подругой его жизни и спутником его идей. И это сердце высказалось, как и наши, за жизнь и честь наших друзей.

Мишле шагает из угла в угол.

— Они не посмеют их убить, я не допускаю этого... Такие стоят чудесные дни! При таком солнце кровь оставила бы на газоне слишком отвратительное пятно... буржуа не захотят расположиться на травке, если от нее будет пахнуть трупом. Они присоединятся к нам, вы увидите. Во всяком случае, я ручаюсь вам, что они не расстреляют их в воскресенье.