Жюль Валлес - Инсургент

Но сам он предложил Рошфора, за которым нет социалистического прошлого, с чьим именем связана только борьба с Баденге, но вовсе не с Прюдомом [139] ...с чьим именем связана только борьба с Баденге, но вовсе не с Прюдомом — то есть борьба с Наполеоном III, но не с буржуазией. .

У них свой план: свести его на нет, скомпрометировать, если им это удастся, а затем, лишенного популярности, снова бросить в руки толпы.

А пока что эта популярность будет служить им прикрытием.

— Рошфор! Рошфор!

Черт возьми, он еще, пожалуй, обратится в нашего врага!

Двери тюрьмы Пелажи открылись перед заключенными, и вчерашние пленники, с автором «Фонаря» во главе, шествуют по бульварам с красным цветком в петлице.

Провожаемые криками «ура», они входят под своды.

Кончено, Рошфор — их заложник! Все эти Гамбетты и Ферри задушат его трехцветным знаменем.

Сегодня, 5 сентября 1870 года, во второй день Республики, все мое состояние равняется двадцати су.

У Ранвье [140] Ранвье Габриэль (1828—1879) — французский революционер, художник-декоратор (по фаянсу), участник республиканского и социалистического движения 60-х гг. Член I Интернационала. Был членом Парижской коммуны и ее Комитета общественного спасения. Один из организаторов баррикадной борьбы с версальцами в майские дни. После подавления Коммуны эмигрировал в Англию. , Уде и Малле — тридцать су на троих.

Мы все перед ратушей, куда каждый пришел инстинктивно, не сговариваясь с другими.

Несколько бунтарей вроде меня, да несколько ремесленников, как мои товарищи, бродят под дождем, подходят друг к другу и говорят о социалистическом отечестве, которое одно только и может спасти отечество классическое.

Мы совсем промокли. Особенно продрог Ранвье: ботинки у него дырявые, и ноги его мерзнут, шлепая по грязи.

А он так кашляет!

К тому же 3-го вечером полицейская сабля вырвала клок материи из его слишком ветхих брюк. Их зачинили, но безуспешно: ветер все-таки проникает через дыру. Он смеется... но дрожит от этого нисколько не меньше!

Республика одевает его не лучше, чем кормит. Победа народа — это перерыв в работе, а перерыв в работе — это голод, — совершенно одинаково как до, так и после победы!

Как мы обедали?.. Я и сам не знаю! Кусок хлеба, сыр, литр вина в шестнадцать су, сосиска — и все это второпях, у стойки.

Собратья-журналисты, товарищи по ремеслу, уже обеспеченные местом, проходили мимо трактиров и шли в кафе, где заказывали себе всякие яства, за которые будет расплачиваться мэрия, или спешили к военному портному за мундиром с воротничком, обшитым галунами.

Они смотрят на меня с сожалением, кивают мне, как богатый бедняку, как откормленный пес ободранной дворняжке. И их глаза светятся удовлетворением, что они видят меня голодным в компании плохо одетых людей.

Неужели и сейчас, на другой день после провозглашения Республики, мы все еще остаемся в тени, осмеянные, невидимо связанные по рукам и ногам? Мы, кто смелостью своих слов и пера, рискуя штрафами и тюрьмой, подготовили торжество буржуа, заседающих теперь за этими стенами? Они снуют взад и вперед, суетятся без толку, уподобляясь мухам на оглоблях колесницы, той колесницы, что мы вытащили из выбоин и грязи.

Меня уже причислили к нарушителям праздника и виновникам беспорядка за то, что я схватил за фалды одного из наемников нового режима и спросил его, что, собственно, делают в их «лавочке».

Я тряхнул его... Но в результате тряхнули меня!

— Из того, что у нас Республика, еще не следует, что каждый, кому вздумается, может управлять! Да я и не собираюсь...

В десять часов утра собрание на улице Рынка.

Маленького роста старичок, утопающий в широком сюртуке с слишком высоким воротничком и чересчур длинными рукавами, раскладывает на столе какие-то бумаги.

Подвижная голова, лицо — точно серая маска. Большой ястребиный нос, как-то нелепо переломленный посредине; беззубый рот, где между десен шмыгает кончик розового, подвижного, как у ребенка, языка.

Но над всем этим — громадный лоб и глаза сверкающие, как раскаленные уголья.

Это — Бланки.

Я называю себя. Он протягивает мне руку.

— Давно уже хочу познакомиться с вами. Я много слышал о вас. С большим удовольствием забрался бы с вами куда-нибудь в уголок и поговорил... по-товарищески. Приходите ко мне вечерком, когда здесь все кончится. Хорошо?

Он сует мне свой адрес, дружески прощается со мной и спрашивает, явились ли люди из квартала Ла-Виллетт...

Сразу же после собрания я побежал к нему.

Живет он у одного товарища, побывавшего в ссылке после государственного переворота; у него он скрывается после стычки в Ла-Виллетт.

Я застал его с карандашом в руке, составляющим воззвание, которое он и прочел мне.

Это было перемирие [141] Это было перемирие . — После революции 4 сентября 1870 г. Бланки и его ближайшие соратники опубликовали в газете «Отечество в опасности» заявление, в котором выражали готовность поддержать «Правительство национальной обороны», если оно проявит энергию и будет защищать страну от внешнего врага. Скоро Бланки понял свою ошибку, стал выступать с критикой «Правительства национальной обороны» и требовать его отставки. во имя родины между ним и правительством обороны.

Я повел носом.

— Вы находите, что я не прав?

— Через месяц вы будете на ножах!

— Это уж будет их вина.

— Во всяком случае, усильте хотя бы одной боевой фразой ваше слишком спокойное заявление.

— Пожалуй... Что же вы предлагаете?

Я взял перо и приписал: «Надо сегодня же ударить в набат».

— Вот это концовка!

Потом, спохватившись, он прибавил, почесывая голову:

— Но это не так-то просто.

Так вот он, этот призрак восстаний, оратор в черной перчатке, тот, кто поднял на Марсовом поле сто тысяч человек и кого документ Ташеро [142] Документ Ташеро — фальшивка, опубликованная во французской печати 31 марта 1848 г.; в ней прозрачно намекалось на то, что Бланки выдал будто бы полиции организацию тайного общества «Времена года» и участников восстания 12—13 мая 1839 г. Расследование, произведенное в 1848 г. специальной комиссией, не подтвердило клеветнических утверждений журналиста Ташеро. обвинял в предательстве!

Поговаривали, что черная перчатка скрывает проказу, что глаза его налиты желчью и кровью... Неверно: у него чистые руки и ясный взгляд. Он похож на воспитателя детей, этот вдохновитель людского океана.

И в этом его сила.

Трибуны со свирепой выправкой, с львиной внешностью и бычьей шеей взывают к животному, варварскому геройству масс.

Между тем как Бланки, холодный математик в деле восстаний и репрессий, словно держит в своих сухих пальцах смету страданий и прав народа.