Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок

Матери девушек не возражали, они лишь улыбались. И, только выйдя на улицу, принимались гнать дочек домой, приговаривая:

— Чтоб им лопнуть за моего ребенка, Господи Боже…

Военные были теперь повсюду. И повсюду они несли с собой веселье, шум, песни и смех. Встречая на дороге Малкеле, они провожали ее взглядом, рассматривали в полевой бинокль.

— Warum so einsam, schönes fräulein? [90] Почему одна, барышня-красавица? ( нем. ) — кричал офицер ей вслед и манил к себе перчаткой.

Для военных в Нешаву притащили карусель. Целыми днями там играла пронзительная музыка и солдаты с шиксами [91] Шикса — нееврейская девушка ( идиш ). мчались на деревянных лошадках, странных зверях и драконах. Откуда-то явилась пожилая пара, оба черноволосые, загорелые, как цыгане; они поставили на площади большую палатку, осветили ее множеством цветных бумажных фонариков и устроили там кабаре для офицеров, где продавалось вино, играла скрипка, а женщины пели.

В Нешаве сразу же проведали, что эти двое стариков, похожие на цыган и говорящие на немецком, венгерском, польском, чешском, румынском, сербском и даже на турецком и цыганском, — на самом деле евреи из Буковины. Реб Мейлех сразу же почувствовал, что в местечко пришел грех. Об этой холщовой палатке рассказывали нехорошие вещи, и он послал габая Исроэла-Авигдора, чтобы тот привел чужака к нему. Но смуглый еврей, похожий на цыгана, не захотел идти, только велел передать, что он не вмешивается в дела ребе — так пусть и ребе в его дела не вмешивается.

Музыка и пение девиц стали еще громче, они проникали во все еврейские дома, доходили до двора ребе.

— Ай, ай, — вздыхал ребе по ночам, когда голоса мешали ему спать, — вот ведь бесстыдство…

Точно так же не могла сомкнуть глаз и Малкеле, лежа в своей комнате. Голоса звали ее, будили, горячили ей кровь, не давали покоя.

В тихое местечко ворвались чужие люди, чужие разговоры и смех; звуки рассказывали о далеких далях, о свистках поездов, красных и зеленых фонариках кондукторов, что проносятся в ночи. Это напомнило Малкеле о ее чужой матери, которая живет где-то с чужим мужчиной в чужом большом городе.

Из-за лагеря и всего этого оживления в Нешаве начали появляться всевозможные торговцы, фокусники и бродяги. Ко двору ребе то и дело приходили военные, желавшие увидеть «вундер-рабби».

В те жаркие ночи Малкеле вся горела. Она сбрасывала с кровати тяжелую перину, раздевалась донага. Для ее горячего тела все было слишком тяжелым, все давило. Бессонная, напряженная, она лежала открыв глаза, блуждая взглядом где-то далеко и ловя каждый шорох и стук в ночи. Словно собака, она чуяла что-то, что должно было прийти, непременно прийти и освободить ее.

— Нохемче, — с жаром звала она, — иди ко мне!

И в первую ночь Швуэса, когда тоска так стеснила ее грудь, что она начала задыхаться, Малкеле быстро оделась в постели и вышла из комнаты в бархатно-черную ночь.

Ночь была темная, ни одной звезды, ни единого ломтика луны — густая, напоенная тихим стрекотом, хмельными запахами сирени и акации, поля и скошенного луга.

Весь день в воздухе носились тоскливые звуки труб и пастушьих рожков. Граф Ольха устроил в своем замке бал для важных гостей из Вены, для князей и офицеров из лагеря. А перед тем в лесах прошла охота. Сотни крестьян и даже часть евреев из простого люда окружили лес и не давали зайцам убежать, палками загоняли их обратно. Собаки лаяли, трубы трубили, ружья палили, порождая множество отголосков. Вечером пускали фейерверк.

У ребе в бесмедреше горел свет. Там читали «Тикун Швуэс» [92] В ночь праздника Швуэс принято читать эту книгу (полное название «Тикун лейл Швуэс», т. е. «Исправление ночи Швуэса»); она представляет собой сборник отрывков из всех библейских и талмудических книг; таким образом, читая ее, человек как бы прочитывает всю Тору за одну ночь. . Малкеле не слышала этих молитв. Она слышала лишь голоса черной бархатной ночи. Трепещущими ноздрями она втягивала пьянящие запахи сирени и акации, вдыхала таинственный шепот тишины, стрекот ночного сверчка. Она вышла в поле. Малкеле шла с широко раскрытыми безумными глазами, видевшими все и ничего. Светлячки, как порхающие огни, мелькали в темноте, пронизывали бархатную мглу. Гнилушки обманчиво освещали путь фосфорическим светом. Какая-то неизвестная птица кричала вдалеке странным голосом. В громадном, бескрайнем черном пространстве таилось нечто мистическое.

Сначала она шла быстро, как будто спешила куда-то. Так она прошла часть пути. Но где-то рядом залаяли собаки, стали рваться с цепи. Заржала лошадь, которую оставили на ночь пастись на лугу, ее голос задрожал в воздухе, затрещали плетни. И Малкеле в тревоге развернулась и пошла назад, в дом ребе.

Возле большой сукки, стоявшей во дворе, в низко повешенном настенном фонаре горел и оплывал огарок свечи. Сама не зная зачем, она взяла свечу в руку. Дверь сукки была открыта. Она вошла внутрь. В нос ударил смрадный дух. Помимо вечных казачьих мундиров, что лежали от свадьбы до свадьбы и плесневели, помимо всяких тряпок и одежек, бочек для засолки и гнилой рогожи, там были разложены грязные мешки с соломой, на которых по праздникам спят нищие хасиды. К Швуэсу мешки сложили грудой. Их запах ударил Малкеле в голову, в ее безумную голову, опьяненную тихими шорохами, бархатной ночной темнотой, резкими ароматами сирени и акации.

Вонь, затхлость и нелепость двора ребе, всей Нешавы, дохнула ей в лицо. Голова ее закружилась. От тяжелого воздуха свеча начала капать, мигать. Горячее свечное сало обожгло девушке пальцы. Огонек ужалил ее. Она окинула сукку неузнавающим взглядом, как человек, что осматривается в чужом месте, — и швырнула горящий огарок в гнилую солому.

Сама она осталась стоять, затаив дыхание, в рассеянном ожидании. Когда первый язык пламени склонился к ней, будто собираясь лизнуть, Малкеле поспешно выскочила из сукки, тихими кошачьими шагами прокралась к себе в комнату и, припав к темному окну, стала напряженно вглядываться.

Когда люди увидели в окна бесмедреша пламя во дворе, пожар уже успел разгореться вовсю.

— Люди, спасайте свитки Торы! — прорезали тишину голоса.

Как на всех еврейских пожарах в маленьких местечках, крика было больше, чем помощи. Зеленые юнцы, ученые мужи, молодые люди из бесмедреша, не привыкшие что-либо делать, не умеющие и пальцем шевельнуть, толкались и жались друг к другу, словно овцы, галдели, но не двигались с места — лишь кричали на огонь, чьи рыжие языки поглощали все вокруг себя. К тому времени, как подоспели ремесленники и извозчики, пожар уже охватил половину двора. То там, то тут проносился человек, в пламенном порыве прижимая к себе свиток Торы.