Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок

В костеле гулко звенели колокола. Женщины и дети кричали в ночи:

— Люди добрые, гори-и-им!

Малкеле молча бегала вокруг, безумная, опьяненная. Она перебиралась с места на место, из угла в угол, и в ее черных зрачках весело играли отблески пожара; она искала того, кого звала долгими ночами. С широко раскрытыми глазами, которые не видели ничего, кроме него, Малкеле металась в озаренной пожаром ночи, словно зверь, вошедший в пору. И она нашла его.

Позади бесмедреша, отойдя в сторону полей, стоял Нохемче. Он стоял один, обеими руками прижимая к груди разодранную книгу.

В шуме и переполохе он схватил первое, что попалось под руку, сам не зная, что это.

Она подошла к нему твердым шагом. Взяла за руку. Приказала, как мать ребенку:

— Идем!

Он последовал за ней.

Они шли быстро, молча, рука в руке. Шли напрямик, через поля к лесу, как тогда, под ливнем. Никто не произносил ни слова. Огонь пожара освещал им дорогу.

Ночь жила своей безмолвной жизнью. Легкий ветер кружил и шептался с порыжелой хвоей под стволами, окутанными мглой. То тут, то там слышался шорох. Порой падала шишка. Они шли уверенно, молча, ступая по хвое, ломая ветки. Дойдя до пригорка, где стояло дерево с дуплом — их дерево, к которому она приходила столько раз, что уже протоптала к нему тропинку, — они сели на землю. С глухим рычанием, как бессловесные существа, они приникли друг к другу и стали одно.

Она закричала в первом порыве счастья, в ночь поздней весны, густо напоенную запахами сирени и акации.

Небо разгоралось все больше, объятое пламенем.

На нешавском дворе стало пусто, темно.

На месте большого бесмедреша теперь стояли лишь высокие черные трубы, словно немые свидетели пожара, задрав печальные головы к синему сияющему небу. Вороны сидели на верхушках заброшенных труб и каркали, сообщая миру дурные вести. Два флигеля дома ребе сгорели дотла. Остатки внутренних стен стояли как голые люди у всех на виду, таращась по сторонам своими закопченными обоями. Оставшиеся флигели, которые в ночь на Швуэс спасли ремесленники и извозчики, тоже стояли покрытые копотью, обгоревшие, распространяя вокруг себя запахи сажи и дыма.

Ребе и большинство его детей и внуков разъехались по водолечебницам. Во-первых, ребе нездоровилось. У него ломило в суставах. Из-за огорчений и пожара сердце стало плохо работать. Врачи прописали ему лечение на водах, грязи для суставов, от которых сердце слабеет еще больше, а потом — купание в источниках для укрепления сердца, утомленного целебными грязями и огорчениями. Во-вторых, на водах ему тоже предстояло собирать деньги, поскольку туда отовсюду съезжалось много богачей и «немцев» [93] Имеются в виду «онемеченные» евреи, которые следовали европейской моде — брили бороду, стригли пейсы, вместо капот носили короткие немецкие сюртуки, однако при этом оставались религиозными евреями. .

Никогда еще он так не нуждался в средствах, как теперь. Бесмедреш сгорел, и надо было строить новый. К тому же пожар уничтожил половину дома вместе с мебелью, одеждой, бельем и посудой. Но хуже всего было то, что большие деньги, целые тысячи, пропали в огне. В толстом томе Талмуда, в трактате «Хулин», что стоял у него в комнате в запертом шкафу, он тайком откладывал и хранил славные крупные ассигнации по тысяче гульденов каждая. Никто об этом не знал. Он берег трактат «Хулин» как зеницу ока.

Его комната даже не пострадала при пожаре, огонь не дошел до нее. Но Исроэл-Авигдор выносил оттуда книги. Ничто другое он не спасал так усердно, как религиозные книги ребе, особенно те, что стояли в запертом шкафу. Огромным усилием он сорвал замок, вынес книги и велел отнести их к себе в дом, который находился далеко от двора ребе. Потом он принес их обратно, ни одна книга не пропала; ребе первым делом схватился за трактат «Хулин». Дрожащими руками он принялся листать его, однако ни единой ассигнации в книге уже не было. Сохранилось все: каждый волосок из бороды ребе, что он вкладывал между листами, каждая крупинка табака, что он просыпал в книгу, каждая старая кисть от талескотна, которой он заложил страницу, — но только не деньги.

Ребе расспрашивал Исроэла-Авигдора, бранил его. Он так пожирал габая своими выпученными глазами, что чуть не съел живьем. Но Исроэл-Авигдор и бровью не повел.

— Если ребе меня подозревает, — обиженно сказал он, — то я, после тридцати лет службы, могу уйти с должности габая… Я поклясться могу…

Ребе смотрел на него, прищурив один глаз, долго пронизывал его взглядом; от злости он раз десять причмокнул погасшей сигарой.

— Оставь свои клятвы при себе… — недоверчиво пробурчал он, — дай огня, ты что, не видишь, что сигара погасла?

Исроэл-Авигдор проворно, с внезапным преувеличенным почтением поднес огня и даже позволил продымить себе все глаза.

— Ко Дням трепета — даст Бог, доживем до них — построят временный деревянный бесмедреш, — подобострастно сказал он. — А на будущее лето, если будет на то Божья воля, выстроят большой бесмедреш, вдвое больше сгоревшего, он будет вмещать тысячи людей, чтоб не сглазить.

— Ты невежда, Исроэл-Авигдор, — выругал его ребе, — разве ты не знаешь, что нельзя сносить один дом молитвы, не построив прежде другой?

Конечно, Исроэл-Авигдор остался на службе. Ребе не мог без него обойтись. Тем более когда собирался в путь. И габай готовился к поездке с большим усердием. Он выхлопотал специальный вагон для ребе и его вещей. Все, что осталось после пожара, он велел запаковать: одежду, белье, книги, серебро, даже меха — на случай, если будет холодно. Вместе с ними поехали резник, кухарка и слуга. Нешавский ребе не доверял мясу чужого забоя, чужой стряпне, а уж тем более бритым «немцам» из гойских водолечебниц.

А сыновья ребе разъехались вместе с женами и детьми, все по разным курортам. В чужом городе каждый из них исполнял обязанности ребе: проводил хасидские застолья, толковал Писание, оделял всех остатками своей еды и взимал деньги. Больше всего денег удавалось собрать в водолечебницах, где были источники, исцеляющие бесплодных женщин. Погорельцам охотно давали деньги.

Вместе с братьями к источнику для женщин, желающих родить, приехала и Сереле.

За год замужества она так и не родила, даже не забеременела. Это очень тревожило ее. К тому же старшие сестры, многодетные матери, при каждом случае спрашивали ее:

— Ну что, Сереле — ничего?

— Ничего, — отвечала она, опустив голову.

— Я в твои годы, — хвасталась одна из сестер, — уже носила второго… Что с тобой такое?..

Сереле принимала это близко к сердцу и в конце концов решила поехать с братьями на источник.

— Конечно, — кивал ребе, — поезжай, и да поможет тебе Всевышний.