Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом

-- Возьмите уж, кстати, и это вот... -- скромно сказала она только, порывшись у себя в кармане, и подала мужу еще какой-то, на этот раз крошечный, сверток.-- Я вам не брошу им в лицо, как вы давеча выбросили мне мой паспорт, хотя у меня и нашлось бы гораздо больше права на такой поступок...-- дрожашим голосом прибавила молодая женщина и тихо заплакала.

-- Что... что еше такое? -- тревожно спросил Прозоров, раскрывая таинственный сверток, в котором оказалось его обручальное кольцо.-- Ну его к черту!!.

Дементий Алексеич с такой силой швырнул от себя это несчастное кольцо, что оно, зазвенев, подпрыгнуло несколько раз на полу и укатилось в самый дальний угол комнаты.

-- Вот и прекрасно... и прекрасно! туда... туда ему и дорога! -- говорил он, тяжело переводя дух.-- Вы меня опозорили... да! опозорили... перед всем городом!.. Вы... как девка... как девка какая-нибудь обошлись с моим приятелем!..

-- Дементий Алексеевич! -- с сверкающими глазами остановила его жена, у которой выступило вдруг по багровому пятну на обеих щеках,-- вы, конечно, уж не можете пасть в моем мнении ниже того, как я смотрю на вас теперь; но... мне бы хотелось знать, чувствуете ли вы достаточно силы в себе, чтоб перенести со временем презрение... не мое, разумеется, до которого вам нет дела, а... ваших детей?

Прозоров молчал: этот простой вопрос поразил его на минуту.

-- Мне крайне больно было бы дожить до той, действительно позорной, минуты, когда я узнала бы, что мои дети презирают отца! -- с жаром продолжала Лизавета Михайловна, и при этих словах она так сильно выпрямилась, как будто целой головой переросла мужа,-- но я боюсь, что подобная минута наступит... Вы думаете, дети спят теперь? А я уверена, что кто-нибудь из них бодрствует и, быть может, уже краснеет за вас... за отца!

-- Ну... да, да... да! Я знаю... знаю, что вы нарочно подцепили им такого учителя, чтоб вам самим... самим выучиться красно говорить... Поздравляю, поздравляю: большие успехи оказали!.. Какую же кафедру изволите занять в санкт-петербургском университете? -- как-то насильственно сострил Дементий Алексеич.

По крайней мере его глаза и вся фигура ясно выражали, что он находится в положении человека, который, разбив нечто чужое и драгоценное, сам же безжалостно и крошит на мелкие куски испорченную вещь, в бессильном отчаянии сознания, что дело уже непоправимо.

-- Неужели, Дементий Алексеич, вы в самом деле не можете понять до сих пор, что подобные выходки никого, кроме вас, не унижают? Если так, то извольте мне пожелать вам только -- прийти поскорее в себя, отругать хорошенько, что вы говорите и делаете...

Лизавета Михайловна окинула мужа каким-то странным, почти жалостливым взглядом и тихо пошла из залы.

-- Постойте, постойте! -- догнал Прозоров жену уже в коридоре,-- вы не горячитесь... не горячитесь шибко-то: нечего... нечего горячку-то пороть... Вот что я вам скажу! ехать, так ехать,-- что тут долго-то... долго-то миндальничать! Я уж вам и возок... и возок купил; завтра привезут. Сделайте милость, избавьте... избавьте меня поскорее от вас! Тут что же уж... уж что тут мешкать? Ведь уж ясно... ясно, кажется, что нам невозможно жить вместе?!

-- Да, невозможно,-- спокойно подтвердила она, идя дальше.

-- Ну... и конец... и слава богу! и очень рад! Бал... бал, матушка, задам, как уедешь!.. Скажите на милость, какое... какое сокровище!.. Ах вы-ы!!.

У Дементия Алексеича не хватило почему-то духу выпустить вон крепкое бранное слово, которое вертелось у него в эту минуту на языке. В свою очередь, Лизавета Михайловна, как бы предчувствуя новое оскорбление, молча поспешила укрыться от него в свою спальню, под защиту спящей Сашеньки.

-- Дней... дней через пять... да! не позже -- извольте выехать! -- крикнул Прозоров жене через дверь и волчком вылетел из столовой в залу.

Долго еще после того крутился здесь Дементий Алексеич, пока не уходилась достаточно его дрянная узкоэгоистичная натуришка; а когда он лег, наконец, и завернулся с головой в байковое одеяло, почтенному супругу чуть не до утра самолюбиво думалось все:

"Гениальный, гениальный план!.. Ей-богу!!" Лизавета Михайловна тоже уснула довольно поздно, но совершенно другие, более скромные и серьезные мысли волновали молодую женщину. Она то и дело принималась перечитывать свой паспорт -- и каждый раз на него падали опять ее крупные, горячие слезы. Чего-чего бы только не вытерпела она за них, за эти радостные слезы! Тем не менее сквозь их радужную призму незольно рисовался Прозоровой спокойный, как бы благословляющий ее в путь, образ Светлова, рисовалась ей близкая разлука с ним,-- и сердце ее ныло, ныло так больно, что и выразить невозможно... Горячая слеза матери упала на щеку спящей Сашеньки и разбудила ее.

-- Мама!.. А, мамочка! что ты, мама?..-- тревожно спрашивала спросонок девочка.

Лизавета Михайловна так и прильнула к ней.

-- На волю, Шура, откупилась!..-- и плакала она и целовала дочь.

На другой день, часов около десяти утра, Александр Васильич был очень удивлен ранним визитом к нему какой-то гостьи, заставшей молодого человека почти еще спящим.

Он принужден был, через сторожа, который в темноте острожного коридора не узнал посетительницы, просить ее -- обождать там минут пять, пока оденется.

-- Лизавета Михайловна!.. Какими судьбами так рано? -- удивился Светлов, горячо приветствуя вошедшую к нему неожиданно Прозорову.

Молодая женщина сразу заметила, что он как будто не то похудел, не то бледен больше обыкновенного, но вообще -- сильно расстроен чем-то.

-- Поздравьте меня, Александр Васильич,-- с глубокой серьезностью сказала она, торопливо подходя к нему, и голос у нее дрогнул,-- я... свободна!

Светлов встрепенулся весь и одну минуту как бы оставался в недоумении.

-- С такой вестью... я могу вас только вот так... поздравить -- по-братски! -- молвил он, наконец, и, пока говорил это, обнял ее и поцеловал.-- Садитесь, рассказывайте... Будемте пировать; но прежде отдохните немного: вы едва переводите дух.

Александр Васильич засуетился, кликнул сторожа, сходил вместе с ним к смотрителю острога и каким-то чудом выпросил у него совсем готовый уже самовар, предназначавшийся, вероятно, для смотрительской семьи. Лизавета Михайловна была очень благодарна Светлову за его непродолжительное отсутствие: оно дало ей возможность хотя немного оправиться от того необычайного волнения, какое вызвал в ней неожиданный, хотя и братский поцелуй молодого человека. Когда, через несколько минут, они оба поместились рядом на кровати и Александр Васильич принялся хозяйничать за чаем, Прозорова в немногих словах передала Светлову сущность своего вчерашнего разговора с мужем.

-- Как вы мне посоветуете: ехать ли мне?-- окончив рассказ, спросила она у Александра Васильича и посмотрела на него с каким-то тревожным ожиданием.