Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом

-- Да, непременно ехать, и как можно скорее, Лизавета Михайловна; тут не должно быть ни малейшего колебания с вашей стороны,-- без запинки отозвался Светлов,-- свобода увертлива,

Молодая женщина опять взглянула на него -- не то недоверчиво, не то боязливо.

-- А как же... вы? -- тихо спросила она, сама не понимая хорошенько, какой смысл придает этому вопросу.

-- Обо мне-то уж вы не беспокойтесь: отгрызусь как-нибудь,-- с полуулыбкой заметил ей Александр Васильич.

Лизавета Михайловна не нашлась, что сказать больше, и робко прихлебнула из чашки чай; только в глазах у Прозоровой как будто затуманилось.

-- Не знаю, достаточно ли вы поняли мое выражение: "свобода увертлива"? -- продолжал Александр Васильич, видя, что его собеседница как бы затрудняется чем-то.-- Дело в том, что у людей закала вашего мужа,-- насколько я могу судить о нем, разумеется,-- и хорошие, и дурные мысли являются всегда почти внезапно, так что поручиться за их прочность нельзя. Смотрите! он может передумать: куйте железо, пока оно горячо.

-- Да, я потороплюсь; я именно так и поняла вас,-- еще тише ответила она и некоторое время молча смотрела в сторону.-- Мне очень тяжело, однако ж, будет уехать, зная, что вы остаетесь в таком положении...

Светлов пристально и пытливо посмотрел на нее.

-- Из расположения ко мне, вы немного преувеличенно смотрите, конечно, на неприятность моего настоящего положения,-- возразил он спокойно,-- но, поверьте, оно сделается гораздо сноснее для меня при мысли, что по крайней мере вам дышится свободно.

-- А вы... останетесь в Сибири? -- как-то застенчиво спросила она и притаила дыхание, ожидая, что скажет Светлов.

-- Не думаю, Лизавета Михайловна; если и останусь, то, по всей вероятности, не надолго: мне начинает нездоровиться здесь... А что? -- по-прежнему спокойно осведомился Александр Васильич.

-- Когда-то мы опять увидимся с вами?!.-- задумчиво, с подавленной тоской прошептала Прозорова.

У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.

-- Э, Лизавета Михайловна!-- отозвался он с едва приметным раздражением в голосе,-- неужели вы думаете, что люди, которыми движут одни порывы, руководит одна цель, не сойдутся рано или поздно? По-моему, для таких людей -- расстояний не существует...

-- Да, я это понимаю,-- коротко согласилась она.

Однако ж по лицу молодой женщины ясно было заметно, что она желала, чтоб он и еще что-то сказал ей. Но Светлов упорно молчал, медленно поглаживая рукой свою русую бороду.

-- Как хорошо было бы, если б вас освободили к тому времени, как я соберусь в дорогу,-- сказала вдруг Лизавета Михайловна, вставая,-- мы могли бы ехать тогда вместе...

-- Я бы желал этого не меньше вас, Лизавета Михайловна, но... ваша свобода прежде всего,-- проговорил Александр Васильич, тоже вставая.-- Мы ведь, разумеется, увидимся еще и даже, думаю, не один раз? -- спросил он, все так же пытливо смотря ей в глаза.-- Я всеми силами постараюсь облегчить ваши первые самостоятельные шаги в Петербурге: у меня там много надежных знакомых, и я вам надаю целую кучу рекомендательных писем; завтра же примусь за это. А чтоб вы были совершенно покойны и тверды, скажу вам теперь же: ручаюсь, что дети ваши будут воспитаны и развиты... хотя бы то на мой счет,-- извините за эту чистосердечную вольность; друга и помощника вы тоже найдете во мне всегда... Больше этого -- ничего не могу обещать вам, так как я прежде всего принадлежу обществу, а не себе...

Лизавета Михайловна стояла перед Светловым, опустя голову, не смея встретиться своими робкими глазами с его глубоким, как бы испытующим взглядом.

-- Без слов поблагодарю я вас за все... за все, милый Александр Васильич!..-- обратилась к нему молодая женщина; слезы навернулись у нее на ресницах, и она крепко сжала его руки в своих.-- Вы были совершенно правы в прошедший раз: да! в этих стенах я действительно пережила лучшие минуты моей жизни...

-- Нет, я был не совсем прав тогда: надо всегда думать, что лучшее ждет нас впереди,-- говорил он, провожая ее до двери.

Лизавета Михайловна шла по коридору почти машинально, не различая предметов, не слыша окружающего: в ушах у нее звенело, глаза застилал ей какой-то непроницаемый туман; а сердце молодой женщины томительно билось и все просило еще чего-то -- просило неотступно, жгуче до боли...

Морозное утро, градусов в тридцать семь, только что начинало заглядывать в маленькие окна квартиры Алексея Петровича Соснина, разрисовывая их всевозможными, самыми прихотливыми узорами; но оно уже не застало его в постели.

Старик поднялся сегодня чуть свет и, должно быть, встал, как говорится, с левой ноги.

-- Вот не было печали, да черти накачали! -- сердито ворчал он, еще одеваясь.-- Ну как я к нему пойду? -- бес его знает!..

Умывшись, Алексей Петрович принялся было за скрипку, раза два или три сыграл полонез Огинского, но потом вдруг, как бы рассердясь на инструмент, нетерпеливо бросил его на кровать и стал чистить мелом свою золотую медаль. Подававшая Соснину самовар и другие принадлежности к чаю та самая женщина, о которой Светлов, в первый свой визит к дяде, никак не мог составить понятия, барыня ли она, или кухарка, обратилась к Алексею Петровичу с вопросом:

-- Чего сегодня к обеду-то варить станем?

-- Да вари ты что хочешь! Чего пристала? Ах вы бабы, бабы... чтоб вас кошки лягали! -- круто обрезал ее старик, едва только она разинула рот.

-- Голодом, что ли, станете сидеть? -- попыталась было возразить таинственная особа.

-- Не приставай! а то ничего не откажу после смерти,-- у меня ведь по-военному! -- решительно пригрозил ей Соснин.

Накануне, незадолго до своего раннего обеда, он завернул к Светловым и встретил у них Прозорову, заехавшую сюда прямо из острога. Лично Алексей Петрович видел ее теперь только еще в первый раз, но уже давно слышал о ней здесь же много интересного. Лизавета Михайловна казалась встревоженной, глаза у нее были заплаканы. В присутствии Соснина, наблюдавшего за ней с большим любопытством, она передала старушке Светловой какое-то незначительное поручение Александра Васильича и рассказала потом о своем предстоящем близком отъезде в Петербург. Молодая женщина обетавила этот рассказ хотя и немногими, но такими трогательными подробностями, так тепло отозвалась о любимце Ирины Васильевны, что Алексей Петрович не мог не вывести отсюда, что "вот оно когда забродило, настоящее толокно-то на розовой воде". С другой стороны, оригинал-старик принужден был также отдать полную справедливость и тому неотразимому впечатлению, какое произвел на него глубоко симпатичный вид Прозоровой, простота и задушевность ее речи, не говоря уже о многих, чисто внешних чертах Лизаветы Михайловны, исполненных самого тонкого женственного изящества.