Теодор Драйзер - Титан - английский и русский параллельные тексты

Каупервуд провел две ночи среди аляповатой роскоши пульмановского вагона тех времен, в котором неудобства возмещались плюшевыми обивками и изобилием зеркального стекла; наконец под утро стали появляться первые уединенные форпосты столицы прерий. The side-tracks along the road-bed over which he was speeding became more and more numerous, the telegraph-poles more and more hung with arms and strung smoky-thick with wires. Путей становилось все больше и больше, а паутина проводов на мелькавших в окне телеграфных столбах делалась все гуще и плотнее. In the far distance, cityward, was, here and there, a lone working-man's cottage, the home of some adventurous soul who had planted his bare hut thus far out in order to reap the small but certain advantage which the growth of the city would bring. На подступах к городу там и сям торчали одинокие домишки рабочих - жилище какого-нибудь предприимчивого смельчака, поставившего свою лачугу на голом месте в надежде пусть на маленький, но верный доход, который принесет ему этот клочок земли, когда город разрастется. The land was flat-as flat as a table-with a waning growth of brown grass left over from the previous year, and stirring faintly in the morning breeze. Вокруг стлалась гладкая, как скатерть, равнина со скудной порослью порыжевшей прошлогодней травы, слабо колыхавшейся на утреннем ветру. Underneath were signs of the new green-the New Year's flag of its disposition. Но местами пробивалась и молодая зелень - знамя наступающего обновления, предвестник весны.

For some reason a crystalline atmosphere enfolded the distant hazy outlines of the city, holding the latter like a fly in amber and giving it an artistic subtlety which touched him.	Воздух в этот день был необычайно прозрачен, и сквозь его чистый хрусталь неясные очертания далекого города проступали словно контуры мухи в янтаре, волнуя путника тонким изяществом рисунка.
Already a devotee of art, ambitious for connoisseurship, who had had his joy, training, and sorrow out of the collection he had made and lost in Philadelphia, he appreciated almost every suggestion of a delightful picture in nature.	Коллекция картин, собранная Каупервудом и затем пущенная с молотка в Филадельфии, доставила ему столько радостей и огорчений, что он пристрастился к живописи, решил стать настоящим знатоком и научился понимать красоту, когда встречал ее в жизни.
The tracks, side by side, were becoming more and more numerous.	Железнодорожные колеи разветвлялись все шире.
Freight-cars were assembled here by thousands from all parts of the country-yellow, red, blue, green, white. (Chicago, he recalled, already had thirty railroads terminating here, as though it were the end of the world.) The little low one and two story houses, quite new as to wood, were frequently unpainted and already smoky-in places grimy.	На путях стояли тысячи товарных вагонов, желтых, красных, синих, зеленых, белых, пригнанных сюда со всех концов страны. В Чикаго, вспомнилось Каупервуду, словно меридианы к полюсу, сходятся тридцать железнодорожных линий. Низенькие деревянные одноэтажные и двухэтажные домики, как видно недавно отстроенные и часто даже неоштукатуренные, были уже покрыты густым слоем копоти, а порою и грязи.
At grade-crossings, where ambling street-cars and wagons and muddy-wheeled buggies waited, he noted how flat the streets were, how unpaved, how sidewalks went up and down rhythmically-here a flight of steps, a veritable platform before a house, there a long stretch of boards laid flat on the mud of the prairie itself.	У переездов, где скапливались вагоны конки, фургоны, пролетки с налипшей на колесах глиной, внимание Каупервуда привлекли прямые, немощеные улицы, неровные, в ямах и выбоинах тротуары: тут - ступеньки и аккуратно утрамбованная площадка перед домом, там -длинный настил из досок, брошенных прямо в грязь девственной прерии.
What a city!	Ну и город!
Presently a branch of the filthy, arrogant, self-sufficient little Chicago River came into view, with its mass of sputtering tugs, its black, oily water, its tall, red, brown, and green grain-elevators, its immense black coal-pockets and yellowish-brown lumber-yards.	Внезапно показался рукав грязной, кичливой и самонадеянной речонки Чикаго. По ее черной маслянистой воде, пофыркивая, бойко сновали буксиры, вдоль берегов возвышались красные, коричневые, зеленые элеваторы, огромные желто-рыжие штабели леса и черные горы антрацита.
Here was life; he saw it at a flash.	Жизнь тут била ключом - он это сразу почувствовал.
Here was a seething city in the making.	Строящийся город бурлил и кипел.
There was something dynamic in the very air which appealed to his fancy.	Даже воздух здесь, казалось, был насыщен энергией, и Каупервуду это пришлось по душе.
How different, for some reason, from Philadelphia!	Как тут все непохоже на Филадельфию!
That was a stirring city, too. He had thought it wonderful at one time, quite a world; but this thing, while obviously infinitely worse, was better.	Тот город тоже по-своему хорош, и когда-то он представлялся Каупервуду огромным волшебным миром, но этот угловатый молодой великан при всем своем безобразии был неизмеримо лучше.

It was more youthful, more hopeful.	В нем чувствовались сила и дерзание юности.
In a flare of morning sunlight pouring between two coal-pockets, and because the train had stopped to let a bridge swing and half a dozen great grain and lumber boats go by-a half-dozen in either direction-he saw a group of Irish stevedores idling on the bank of a lumber-yard whose wall skirted the water.	Поезд остановился, пока разводили мост, чтобы пропустить в оба направления с десяток груженных лесом и зерном тяжелых барж, и в ярком блеске утреннего солнца, лившегося в просвет между двумя грудами каменного угля, Каупервуд увидел у стены лесного склада группу отдыхавших на берегу ирландских грузчиков.
Healthy men they were, in blue or red shirt-sleeves, stout straps about their waists, short pipes in their mouths, fine, hardy, nutty-brown specimens of humanity.	Бронзовые от загара, могучие здоровяки в красных и синих жилетках, подпоясанные широкими ремнями, с короткими трубками в зубах - они были великолепны.
Why were they so appealing, he asked himself.	"Чем это они мне так понравились?" - подумал Каупервуд.
This raw, dirty town seemed naturally to compose itself into stirring artistic pictures.	Каждый уголок этого грубого, грязного города был живописен.
Why, it fairly sang!	Все здесь, казалось, пело.
The world was young here.	Мир был молод.
Life was doing something new.	Жизнь создавала что-то новое.
Perhaps he had better not go on to the Northwest at all; he would decide that question later.	Да стоит ли вообще ехать дальше на северо-запад? Впрочем, это он решит после.
In the mean time he had letters of introduction to distinguished Chicagoans, and these he would present.	А пока ему надо навестить нескольких влиятельных чикагских дельцов, к которым у него имелись рекомендательные письма.
He wanted to talk to some bankers and grain and commission men.	Нужно встретиться и потолковать со здешними банкирами, хлеботорговцами, комиссионерами.
The stock-exchange of Chicago interested him, for the intricacies of that business he knew backward and forward, and some great grain transactions had been made here.	Его интересовала чикагская фондовая биржа; все тонкости биржевых махинаций он знал насквозь, а в Чикаго заключались самые крупные сделки на хлеб.
The train finally rolled past the shabby backs of houses into a long, shabbily covered series of platforms-sheds having only roofs-and amidst a clatter of trucks hauling trunks, and engines belching steam, and passengers hurrying to and fro he made his way out into Canal Street and hailed a waiting cab-one of a long line of vehicles that bespoke a metropolitan spirit.	Прогремев по задворкам невзрачных домишек, поезд, наконец, остановился у одного из многочисленных дощатых перронов. Под грохот выгружаемых сундуков и чемоданов, пыхтение паровозов, гомон снующих взад и вперед пассажиров Каупервуд выбрался на Канал-стрит и подозвал кэб, - они стояли здесь целой вереницей, свидетельствуя о том, что Чикаго - город отнюдь не провинциальный.
He had fixed on the Grand Pacific as the most important hotel-the one with the most social significance-and thither he asked to be driven.	Каупервуд велел везти себя в "Грэнд-Пасифик". Это была самая дорогая гостиница, где останавливались только состоятельные люди, и потому он уже заранее решил избрать именно ее.
On the way he studied these streets as in the matter of art he would have studied a picture.	Дорогой он внимательно рассматривал улицы, словно картины, которые хотел бы купить.

Читать дальше