Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах

— У вас в семье все такие собачники, — сказала Мария. — А что это за собака?

— Ну, — сказала Констанция, — не знаю точно, как называется эта порода. Собака французская. Словом, французской породы.

Эми не спешила уходить.

— Спокойной ночи, Эми, спасибо тебе.

Закрыв дверь, служанка стала подниматься по ступенькам.

— Ну и ну! — пробормотала Мария. — Вот уж не подумала бы!

Уже пробило десять, когда звуки на втором этаже показали, что первая беседа между доверенным лицом и его подопечной завершилась.

— Я пойду, открою нашу боковую дверь, — сказала Мария. — Передайте мой поклон миссис Скейлз.

Мария не была уверена, действительно ли Чарлз Кричлоу хотел, чтобы она вернулась домой, или удовлетворился ее отсутствием в гостиной. Поэтому она ушла. Кричлоу мучительно долго, в полном молчании спускался по лестнице, потом, не обращая внимания на Констанцию, прошел через гостиную в сопровождении Софьи и удалился.

Констанция закрыла и заперла входную дверь, и сестры переглянулись. Софья легко улыбнулась. Сестрам казалось, что они лучше понимают друг друга без слов. Взглядом они передали друг другу свои впечатления от Чарлза Кричлоу и Марии и поняли, что впечатления эти совпадают. Констанция ни словом не обмолвилась о беседе Софьи с Кричлоу. Промолчала и Софья. Сейчас, в первый день встречи, они лишь изредка достигали близости.

— Не пора ли лечь? — спросила Софья.

— Ты устала, — сказала Констанция.

Софья подошла к лестнице, слабо освещенной рожком из коридора, прежде чем Констанция, проверив задвижки на окнах, выключила газ в гостиной. По лестнице они поднимались вдвоем.

— Я хочу проверить, все ли в порядке у тебя в комнате, — сказала Констанция.

— Зачем? — спросила Софья, улыбаясь.

Оставшиеся ступеньки они преодолели медленнее.

Констанция запыхалась.

— Ах, камин разожжен! Как это мило! — воскликнула Софья. — Ну зачем такие хлопоты? Я же сказала — не надо.

— Какие же хлопоты! — ответила Констанция, зажигая газ.

По ее тону можно было подумать, что затопить камин в спальной — самое обычное дело в Берсли.

— Ну, дорогая, надеюсь, тебе будет удобно, — сказала Констанция.

— Конечно. Спокойной ночи, дорогая.

— Спокойной ночи.

Сестры снова обменялись робкими и нежными взглядами. Они не поцеловались. Обе подумали: «Не станем же мы целоваться каждый вечер». Но в их тоне звучало спокойное, сдержанное чувство, взаимное доверие и уважение, даже нежность.

Полчаса спустя до ушей Констанции донесся страшный гам. Она как раз ложилась в постель. В тревоге она внимательно прислушалась. Не было сомнения: собаки подрались, и притом насмерть. Она представила себе поле битвы — кухню и поверженного Снежка. Открыв дверь, она вышла в коридор.

— Констанция! — раздался шепот у нее над головой. Она подскочила.

— Это ты?

— Я.

— Нечего тебе ходить к этим собакам. Они сейчас перестанут. Фосетт не кусается. Извини, что она подняла такой шум.

Констанция подняла глаза и увидела наверху бледную тень. Собаки действительно вскоре кончили перебранку. Этот короткий разговор в темноте странно подействовал на Констанцию.

На следующее утро, после ночи, прерывавшейся не лишенными приятности периодами бодрствования, Софья встала и, набросив халат, подошла к окну. Была суббота — Софья выехала из Парижа в четверг. Приоткрыв занавеску, она посмотрела на Площадь. Конечно же она ожидала, что Площадь покажется ей меньше, чем в юности, и все же Софью изумило, насколько она мала: Площадь была по размерам чуть больше обычного дворика. Софья хорошо помнила зимнее утро, когда она смотрела из окна на Площадь, над которой в свете фонарей вился снег: тогда Площадь была широкой, и казалось, первому прохожему, который прошел через нее наискосок, оставляя за собою неровные следы на снегу, понадобились часы, чтобы пройти через бесконечную белую пустыню, прежде чем он, взяв направление на Ратушу, скрылся за лавкой Холла. Софье, в основном, вспоминалась заснеженная Площадь, холодные утренние часы, холодная клеенка на подоконнике и холодный сквозняк из оконных щелей (теперь рама была починена). Прекрасными казались ей эти воспоминания, прекрасным казалось ей детство, прекрасными казались ей бури и штормы юности и даже в бесконечном, бесплодном унынии двух лет работы в лавке, после того как она бросила учебу, — даже в этом была своеобразная прелесть.

Но даже за миллионы, думала Софья, не согласилась бы она прожить жизнь сначала.

За тот огромный, ужасающий промежуток времени, который прошел со времен ее юности, на Площади, как ни удивительно, почти ничего не изменилось. На восточной ее стороне несколько лавок слились в одну, и иллюзию того, что так всегда и было, поддерживали заново оштукатуренные стены. На северной стороне появился ранее неизвестный ей фонтан. И больше никаких перемен! Но вот моральная перемена, прискорбная утрата былого гордого духа Площади, причиняла боль и огорчала. В нескольких домах никто не жил и, очевидно, уже не первый год — таблички «Сдается» висели в грязных и мутных окнах верхних этажей и были косо прибиты на закрытых ставнях. А на вывесках были написаны имена, которых Софья не знала. Магазины по большей части стали хуже — они превратились в лавчонки, грязные, жалкие и бедные, в них не осталось ни блеска, ни великолепия. Мостовая была покрыта мусором. В глазах Софьи эта картина, ничтожная, убогая и унылая, представляла собой верх провинциальности. Именно об этом французы многозначительно говорят — province [56] Провинция (фр.) . . К этому слову нечего добавить. Разумеется, раз Берсли находится в провинции, этот город, по естественному ходу вещей, и должен быть типичной провинцией. Но в воображении Софьи Берсли всегда отличался от обычной province, в нем, а особенно на Площади св. Луки, всегда была своя атмосфера, своя индивидуальность! Теперь эта иллюзия рассеялась. И все же перемены произошли не только в Софье, они не были до конца субъективными. Площадь и правда изменилась к худшему; может быть, она и не стала меньше, но стала хуже. Как центр торговли она определенно была на пороге гибели. Тридцать лет назад в субботнее утро здесь было бы полно ларьков под парусиновыми навесами, болтливых фермеров и крикливых покупателей. Теперь субботнее утро ничем не отличалось от прочих, а на Веджвуд-стрит из-под стеклянной крыши рынка св. Луки, которую видно было из окна, доносились шумные крики торговцев. В этом случае бойкое место просто сдвинулась на несколько ярдов к востоку, но Софья из намеков в письмах Констанции и из разговоров с ней знала, что, вообще говоря, торговля переместилась в сторону не на несколько ярдов, а на милю-другую — в дерзкий и напористый Хенбридж с его электрическим освещением, театрами, большими магазинами и рекламой. Облако густого дыма над Площадью, сажа на оконных рамах и завывание паровых сирен показывали, что оптовики в Берсли процветают по-прежнему, но воспоминаниям ее юности это ничего не говорило; крепкие нити связывали Софью с розничной торговлей в Берсли, а с такой торговлей в Берсли было покончено.