Хулио Кортасар - Счастливчики

Рауль положил ему руку на плечо. Они встряхнули Атилио и быстро поднялись. На палубе слышались шаги. Медрано повернул ключ и приоткрыл дверь. По палубе шел тучный глицид с фуражкой в руке. Фуражка раскачивалась у правой ноги, в такт шагам; потом вдруг замерла и начала подниматься, поднялась до уровня головы, поползла выше.

— Входи, оглоед, — приказал Мохнатый, которому было поручено затащить его в каюту. — Ну и толстый же ты, мамочка родная.

Рауль быстро задал вопросы по-английски, и глицид ответил, мешая английский с испанским. У него дрожали губы, вероятно, никогда еще сразу три ствола не оказывались так близко к его желудку. Он сразу же понял, чего от него хотят, и согласился. Ему разрешили опустить руки, но сначала обыскали.

— Значит, так, — начал Рауль. — Надо идти в том же направлении, в каком шел он, подняться по трапу, и тут же, у трапа, находится радиорубка. Ночью там сидит дежурный, но, кажется, у него нет оружия.

— Вы что, играете, на пари или как? — спросил глицид.

— Помалкивай, а то замолчишь навеки, — предупредил Мохнатый, ткнув его револьвером под ребро.

— Я пойду с ним, — сказал Медрано. — Если пойти быстро, может, и не заметят. А вам лучше остаться здесь. Если услышите выстрелы, поднимайтесь наверх.

— Пойдем все трое, — сказал Рауль. — Зачем нам тут оставаться?

— Затем, что четверо — слишком много, че, нас схватят, не успеем выйти. Лучше прикройте меня тут, в конце концов, я не думаю, чтобы они… — Он не закончил фразу и посмотрел на глицида.

— Вы с ума сошли, — сказал глицид.

Мохнатый, хоть и не очень был согласен, но подчинился и, приоткрыв дверь, убедился, что поблизости никого нет. В предрассветном пепельном свете палуба казалась мокрой. Медрано сунул револьвер в карман брюк, нацелив дуло в ноги глициду. Рауль хотел было что-то сказать, но промолчал. Он смотрел, как они вышли, поднялись по трапу. Атилио маялся, потом уставился на Рауля глазами послушного пса, и тот растрогался.

— Медрано прав, — сказал Рауль. — Подождем его здесь, может, он сразу же вернется, целый и невредимый.

— Я бы мог с ним пойти, мог бы, — сказал Мохнатый.

— Подождем, — сказал Рауль. — Еще раз подождем.

Казалось, будто все это уже было, в какой-нибудь дешевой книжонке. Глицид сидел у передатчика, лицо в поту, губы дрожали. Прислонясь к двери, Медрано держал в одной руке револьвер, а в другой — сигарету; спиной к нему, склонясь над аппаратом, радист взялся за рычажки и начал передавать. Худой, веснушчатый парень, он так перепугался, что никак не мог успокоиться. «Лишь бы не обманул», — подумал Медрано. Однако надеялся, что выражения, к которым пришлось прибегнуть, и мурашки, которые, наверное, пробегали у того по спине каждый раз, как он думал о смит-вессоне, были надежной гарантией. Он вдохнул вкусный дым, не спуская глаз с радиста; мысли его были далеко, и суровость на лице он сохранял лишь для этого перепуганного насмерть глицида. Слева в иллюминатор начинал сочиться слабый свет, пробиваясь в плохо освещенную рубку. Издали послышался свист, и слова на языке, которого Медрано не понял. Он услышал, как застрекотал передатчик, и голос радиста — прерывающийся, будто от икоты. Вспомнилось, как они взбежали по трапу — его револьвер едва не упирался в тучные ляжки глицида, — и как вдруг глазам открылся широкий изгиб пустой кормы, дверь в радиорубку, и как перепуганно подскочил сидевший за книжкой радист. Да, теперь это было видно: корма оказалась совершенно пустой. Пепельный горизонт, свинцовое море, изгиб борта — все промелькнуло за секунду. Радист уже связался с Буэнос-Айресом. Он услышал слово в слово свое сообщение. Теперь глицид глазами умолял позволить ему достать из кармана носовой платок, а радист еще раз повторял радиограмму. Да, корма совершенно пуста, это — факт; но какое это имеет значение. Слова веснушчатого паренька перебивало отчетливое и резкое ощущение, до боли четкое, внезапное осознание, что корма совершенно пуста, а это не имеет никакого значения, ни малейшего, потому что важно совершенно другое, нечто неуловимое, что вот-вот должно было проявиться и оформиться в чувство, которое чем дальше, тем все больше воодушевляло его и давало новый жизненный импульс. Он курил, стоя спиною к двери, и каждая затяжка наполняла мирным теплом, точно начало примирения, которое должно было положить конец долгой, длившейся целых два дня тоскливой тревоге. То, что он чувствовал, не было счастьем, это было совсем другое, ни на что не похожее чувство, за пределами обычных ощущений. Как музыка, которую напеваешь про себя, или просто как удачно закуренная и со вкусом выкуренная сигарета. А остальное — но какое значение имело остальное теперь, когда он начинал жить в мире с самим собой и чувствовать, что это остальное уже никогда больше не будет приводиться в порядок в соответствии с прежними эгоистическими нормами. «Возможно, счастье существует, и оно совсем другое», — подумал Медрано. Он не знал почему, но в этот момент, когда он стоял вот так и перед глазами была корма (совершенно пустая), он вдруг почувствовал уверенность, будто находился в точке отправления. Сейчас, вдали от Клаудии, он чувствовал ее рядом с собой, как будто получал заслуженное право быть рядом с нею. И все, что было прежде, значило так мало, единственно настоящим был этот час, вдали от нее, когда он вместе с Раулем и Атилио ждал в темноте и, перебирая в памяти прожитое, подводил итоги, и из этих раздумий он первый раз в жизни вышел со спокойной душой, без явных причин, потому что дело было не в достоинствах и не в недостойных промахах, просто он примирялся с самим собою и выбрасывал за борт, точно старый муляж, себя прежнего, принимая подлинное лицо Беттины, хотя и знал, что у бедняжки Беттины, влачащей свои дни в Буэнос-Айресе, никогда не будет такого лица, разве что когда-нибудь и ей приснится комната в отеле, и она увидит своего давнишнего забытого любовника, настанет ее черед увидеть его таким, каким он ее увидел, увидеть всю пустоту и ничтожество, какие можно увидеть лишь в минуту, не значащуюся ни на одних часах. Вот оно как, больно, но очищает.

Когда он заметил тень в окне и глицид в ужасе вытаращил глаза, он, пересиливая себя, поднял револьвер, все еще надеясь, что грязная игра не выльется в кровавое игрище.

Пуля просвистела у самой головы, он услышал, как завизжал радист, в два прыжка оказался рядом с ним и укрылся за столом с передатчиком, крикнув глициду, чтобы он не шевелился. В окне показалось лицо, блеснул никель дула; он выстрелил, стараясь целиться ниже, лицо исчезло, послышались крики, громко переговаривались двое или трое. «Если я останусь здесь, Рауль с Атилио побегут ко мне и их перестреляют», — подумал он. Зайдя за спину глицида, он поднял его дулом револьвера и заставил идти к двери. Навалившись грудью на передатчик, радист, дрожа и бормоча что-то, шарил в нижнем ящике. Медрано громко скомандовал, и глицид открыл дверь. «Как выяснилось, не такая уж она пустая», — подумал он весело и вытолкнул вперед трясущегося толстяка. И хотя у радиста рука дрожала, оказалось совсем нетрудно прицелиться в середину спины и выстрелить три раза подряд, а потом выронить револьвер и разрыдаться, как сопливый мальчишка, каким он и был.