Олег Михайлов - Куприн

Увидев Куприна, он весело мотнул головой и крикнул:

— Папаша! Вам бы записаться в армию...

— Затем и иду,— ответил тот.— Это где делается?

— А вона. Где каланча. Да поглядите, сзади вас афишка.

Куприн обернулся. На стене был приклеено белое печатное объявление. Он прочитал, что жителям рекомендуется сдать имеющееся оружие коменданту города в помещении полиции. Бывшим офицерам предлагается явиться туда же для регистрации.

— Ладно! — сказал Куприн. И не утерпел, чтобы не поточить язык: — А вы сами псковские будете?

— Мы-то? Псковские.

— Скобари, значит?

— Это самое. Так нас иногда дражнят...

Всё просторное крыльцо дома полиции и значительная часть площади были заполнены сплошной толпой. Стало немного досадно: не избежать долгого ожидания в очереди. А терпения в этот день у Куприна совсем не было в запасе.

Но он не ждал и трёх минут. В дверях показался расторопный небольшого роста юноша, ловко обтянутый военно-походной формой и ремнями светлой кожи.

— Нет ли здесь господина Куприна? — крикнул он громко.

— Я!..

— Будьте добры, пожалуйста, за мною...

Он помог Куприну пробраться через толпу и повёл его какими-то лестницами и коридорами. Куприна удивляло и, по правде сказать, немного беспокоило, зачем он мог понадобиться. Совесть его была совершенно чиста, однако в таких случаях невольно делаются всевозможные предположения. Но как ни старался Александр Иванович, не мог придумать ничего.

Юноша привёл Куприна в просторную полуподвальную комнату, где за письменным столом сидел веснушчатый молодой хорунжий. Что это казак, Александр Иванович угадал по взбитому над левым ухом лихому чубу — казаки называют его «шевелюр», ибо на езде он задорно шевелится. Взад и вперёд ходил маленького роста, полненький и щеголеватый, в довоенной сапёрной форме, со светло-стальными глазами за стёклами очков инженер-поручик. И ещё Куприн увидел в углу Иллариона Павловича Кабина, очень бледного, с тревожным унылым лицом.

Офицер сказал ему:

— Я попрошу вас удалиться в другую комнату и там подождать.

Потом поручик подошёл к Куприну, назвал свою фамилию и мягко проговорил:

— Извиняюсь, что вызвал вас по тяжёлому и неприятному обстоятельству. Но что делать? На войне, а особенно гражданской, офицеру не приходится выбирать должностей и обязанностей, а делать то, что прикажут. Я должен вас спросить относительно этого человека. Я заранее уверен, что вы скажете мне только истину.

Предупреждаю вас, что каждому вашему показанию я дам безусловную веру. В каких отношениях этот человек, господин Кабин, находился или находится по отношению к советскому правительству? Дело в том, что я сейчас держу в руках его жизнь и смерть. Здесь контрразведка!..

О, как стало легко Куприну!

— Я могу сказать о господине Кабине только хорошее,— ответил он.— Да вот, например...

И он вспомнил историю с интимной перепиской великого князя Михаила Александровича, добавив:

— Согласитесь, поступок не похож на большевистский...

— Очень благодарю вас за показания,— поручик потряс Куприну руку и крикнул: — Господин Кабин! Вы свободны!..

Куприн заметил в натуре контрразведчика нечто театральное. Прощаясь с ним, Александр Иванович не удержался от вопроса:

— Кто вам донёс на Кабина?

Поручик воздел руки к небу:

— Ах, Боже мой! Ещё с пяти утра нас стали заваливать анонимными доносами. Видите, на столе какая куча? Ужасно!..

В коридоре Кабин кинулся Куприну на шею:

— Я не ошибся, сославшись на вас! Вы ангел! — бормотал он.— Ах, как бы я в серьёзную минуту хотел отдать за вас жизнь...

— Полноте, полноте, какие-пустяки,— выбирался из его объятий Александр Иванович.

Выйдя из полицейского подземелья на свет Божий, Куприн был приятно удивлён. В соборе радостно звонили уже год молчавшие колокола. Обыватели подметали тротуары и выщипывали травку, выросшую между камнями мостовой,— проснулся здоровый инстинкт собственности. Над многими домами развевался бело-сине-красный национальный флаг.

«Что за чудо! — сказал он себе.— Большевики решительно требовали от нас, чтобы мы в дни их торжеств, праздников и демонстраций непременно украшали жилища снаружи кусками красной материи. Нахождение при обыске национального флага, несомненно, грозило чекистским подвалом и, почти наверное, расстрелом. Какая же сила, какая вера, какое благородное мужество и какое великое чаяние заставляли жителей хранить и беречь эти родные цвета?»

Это было, бесспорно, трогательно. Но когда Куприн тут же вспомнил о виденной им только что горе анонимных доносов, то должен был признаться самому себе, что он ничего не понимает.

— Или это та широкая душа,— усмехнулся он,— которую хотел сузить великий писатель?..

И тотчас же, едва завернув за угол полицейского дома, Куприн наткнулся на другой пример великодушия. Шли четверо местных учителей. Завидев Александра Ивановича, они остановились. Их лица сияли. Они крепко пожимали ему руку. Любитель одеколона хотел даже облобызаться, но Куприн вовремя закашлялся, прикрыв лицо рукой.

— Какой великий день! — наперебой говорили они.— Какой светлый праздник!..

Один из них воскликнул:

— Христос воскресе!..

А другой фальшиво пропел строчку пасхального тропаря.

Куприна покоробила их приторность, и он хотел уйти. Но любитель одеколона и лосьона отвёл его в сторону и многозначительно заговорил:

— Вот теперь я вам скажу очень важную вещь. Ведь вы и не подозревали, а между тем в списке, составленном большевиками, ваше имя было одно из первых в числе кандидатов в заложники и для показательного расстрела.

Александр Иванович выпучил глаза:

— И вы давно об этом знали?

— Да как сказать?.. Месяца два...

Куприн возмутился:

— Как два месяца? И вы мне не сказали ни слова.

Он замялся:

— Но ведь, согласитесь, не мог же я? Мне эту бумагу показали под строжайшим секретом.

Куприн взял его за обшлаг пальто:

— Так на какой же чёрт вы мне это сообщаете только теперь? Для чего?

— Ах, я думал, что вам это будет приятно...— Он высвободился и сказал громче: — А кстати Ходили уже смотреть на повешенных?

— Я о них ничего не слыхал...

— Если хотите, пойдёмте вместе. Я уже два раза ходил, но с вами, за компанию, посмотрю ещё...

— Нет уж, благодарю вас.— Куприн решительно зашагал домой, брезгливо морщась.

Оказалось, что утром в Гатчине были повешены портной Хиндов и какой-то оставшийся дезертир из красных. Они взломали магазин старого часовщика-еврея и ограбили его. Грабителей схватили, и публика отдала их в руки солдат. Обоих повесили на одной берёзе и прибили белый листок с надписью: «За грабёж населения».

Было ещё двое убитых. Один — не известный никому человек, должно быть, яростный коммунист. Он взобрался на дерево и стал оттуда стрелять в каждого солдата, который показывался в поле его зрения. Его окружили. Он выпустил целую ленту из маузера и после этого был застрелен. Запутался в ветвях, и труп его повис на них. Так его и оставили висеть.