Олег Михайлов - Куприн

А другой... Да, другой был несчастный Яша Файнштейн. Он выполнил своё обещание — влез на воз с капустой, очень долго и яростно проклинал Бога, всех царей, буржуев и капиталистов, всю контрреволюционную сволочь и её вождей...

Яшу многие знали в Гатчине. Кто-то попробовал его уговорить, успокоить. Куда там! Он был в припадке бешенства. Солдаты схватили его, отвезли в Приоратский парк и там расстреляли.

У него была мать. Ей слишком поздно сказали о Яшиной иеремиаде. Возможно, если бы она поспела вовремя, ей бы удалось спасти сына. Она могла бы рассказать, что Яша год назад сидел в психиатрической лечебнице доктора Кащенко.

Ах, Яша! Куприну было остро жалко его. Он ничего не знал о Яшиной душевной болезни.

«Да и первый коммунист,— думал Александр Иванович,— не был ли больным?..»

Не успел Куприн раздеться, как к его дому подъехали двое всадников — офицер и солдат. Он отворил ворота. Всадники спешились. Офицер подошёл к нему, смеясь:

— Не узнаете?..

— Простите... Что-то знакомое, но...

— Поручик Ржевский.

— Батюшки! Вот волшебное изменение! Войдите, войдите, пожалуйста...

И мудрено было его узнать. Куприн виделся с ним в последний раз осенью семнадцатого года. Тогда Ржевский, окончив Михайловское инженерное училище, держал экзамен в Артиллерийскую академию и каждый праздник наезжал из Петрограда в Гатчину к своим стареньким родственникам, у которых Александр Иванович часто играл по вечерам в винт.

С Ржевским у Куприна было мало общего, да, признаться, он ему и не очень нравился. Был и недурен собой, и молод, и вежлив, но как-то чересчур застегнут — в одежде и в душе; знал наперёд, что скажет и что сделает, не пил, не курил, не играл в карты, не смеялся, не танцевал, но любил сладкое. Даже честолюбия в нём не было заметно. Был только холоден и сух, порядочен и бесцветен. «Такие люди,— говорил себе Куприн,— может быть, и ценны, но у меня не лежит к ним сердце».

Теперь это был совсем другой человек. Во-первых, Ржевский потерял в походе пенсне с очень сильными стёклами. Остались два красных рубца на переносице; а поневоле чуть косившие и щурившиеся серые глаза сияли добротой, доверием и лучистой энергией. Он решительно похорошел. Во-вторых, сапоги Ржевского были месяц не чищены, фуражка скомкана, гимнастёрка смята, и на ней недоставало нескольких пуговиц. В-третьих, движения его стали свободны и широки. Кроме того, он совсем утратил натянутую сдержанность. Куда девался прежний «тоняга»?

Александр Иванович предложил ему поесть чего Бог послал. Он охотно, без заминки, согласился и сказал:

— Хорошо бы папироску, если есть.

— Махорка.

— О, всё равно. Курил берёзовый веник и мох! Махорка — блаженство!

— Тогда пойдёмте в столовую. А вашего денщика мы устроим...— Тут Куприн осёкся.

Ржевский нагнулся к нему и застенчиво, вполголоса произнёс:

— У нас нет почтенного института денщиков и вестовых. Это мой разведчик — Суворов.

Александр Иванович покраснел. Но огромный рыжий Суворов отозвался добродушно:

— О нас не беспокойтесь. Мы посидим на куфне...

Но Куприн всё-таки поручил разведчика Суворова вниманию степенной Матрёны Павловны и повёл Ржевского в столовую. Суворову же Александр Иванович сказал, что если нужно сена, то оно на сеновале, над флигелем:

— Немного, но для двух лошадей хватит.

— Вот это ладно,— сказал одобрительно разведчик.— Кони, признаться, вовсе голодные...

Обед у Куприных был не Бог знает какой пышный: похлёбка из столетней сушёной воблы с пшеном да картофель, жаренный на Сезанном масле (сам Александр Иванович не знал, что это за штука «сезанное масло», оно, как и касторовое, не давало никакого дурного привкуса или запаха и даже было предпочтительнее, ибо касторовое, даже в жареном виде, сохраняло свои разрывные свойства). Но у Ржевского был чудесный аппетит и, выпив рюмку круто разбавленного спирта, он с душой воскликнул, разделяя слоги:

— Вос-хи-ти-тель-но!

Куприну хотелось его расцеловать в эту минуту — такой он стал душечка. «Только буря войны,— подумалось ему,— своим страшным дыханием так выпрямляет и делает внутренне красивым незаурядного человека. Ничтожных она топчет ещё ниже — до грязи».

— А разведчику Суворову послать? — осведомился Александр Иванович.

— Он, конечно, может обойтись и без,— сказал Ржевский.— Однако, не скрою, был бы польщён и обрадован.

За обедом Ржевский рассказывал о последних эпизодах наступления на Гатчину.

Он и другие артиллеристы вошли в ту колонну, которая преодолевала междуозёрное пространство. Куприн помнил из красных газет и сообщил Ржевскому о том, что высший военный совет под председательством Троцкого объявил это междуозёрное пространство непроходимым.

— Мы не только прошли, но протащили лёгкую артиллерию,— откликнулся Ржевский.— Чёрт знает, чего это стоило, я даже потерял пенсне...

За чаем поручик говорил о солдатах-добровольцах:

— Какие солдаты! Я не умею передать! Единственный недостаток — не сочтите за парадокс — это то, что они слишком зарываются вперёд, иногда вопреки диспозиции, увлекая невольно за собой офицеров. Какое-то бешеное стремление! Других надо подгонять — этих удержать нельзя! Все они без исключения добровольцы или старые боевые солдаты, влившиеся в армию по своей охоте. Возьмите Талабский полк. Он вчера первым вошёл в Гатчину. Основные его кадры — это рыбаки с Талабского озера. У них до сих пор и говор свой собственный, все они цокают: поросёноцек, курецка, цицверг. А в боях — тигры. До Гатчины они трое суток дрались без перерыва. Когда спали — неизвестно. А теперь уже идёт на Царское Село. Таковы и все полки...

— Я ночью слышал какой-то резкий взрыв,— сказал Куприн.

— Это тоже талабцы. Капитан Лавров. На Балтийском вокзале укрылась красная засада. Её и выставили ручной гранатой. Все сдались.

Ржевский собирался уходить. Провожая его, Куприн задержался в передней. Дверь в кухню была открыта. Он увидел и услышал милую сцену.

Матрёна Павловна, тихая, слабая, деликатная старая женщина, сидела в углу, вытирая платочком глаза. А разведчик Суворов, вытянув длинные ноги, так что они загородили от угла до угла всю кухню, и опершись спиной и локтями на стол, говорил нежным фальцетом:

— Житье, я вижу, ваше паршивое. Ну, ничего, не пужайтесь боле, Матрёна Павловна. Мы вас накормим и успокоим и от всякой нечисти обобьём. Живите с вашим удовольствием, Матрёна Павловна, вот и весь сказ.

Возвращаясь через кухню, Куприн увидел на столе свёрток.

— Не солдат ли забыл, Матрёна Павловна?

— Ах, нет. Сам положил. Сказал — это нашему семейству в знак памяти. Я говорю: зачем? Нам без надобности. А он говорит: чего уж.