Чарльз Буковски - Женщины

твоя,

Таня.

Дорогая Таня,

Я получил твои письма и фотографию. Я сижу сейчас один после Дня Благодарения. У меня бодун. Мне понравилась твоя фотография. А еще у тебя есть?

Ты когда-нибудь читала Селина? «Путешествие На Край Ночи», то есть. После этой книги у него сбилась дыхалка, и он стал чудить – гнал и на редакторов, и на читателей. Чертовски обидно за него, по-настоящему. Просто крыша поехала. Я думаю, он должен был быть хорошим врачом.

А может, и нет. Может, он сводил своих пациентов в могилу. Вот из этого-то хороший роман получился бы. Так многие врачи делают. Дают тебе пилюлю и снова выставляют на улицу. Им нужны деньги, чтоб расплатиться за то, чего им стоило образование. Поэтому они набивают битком свои приемные и пропускают пациентов как по конвейеру. Они тебя взвешивают, меряют давление, дают таблетку и выставляют за дверь – а тебе только хуже. Зубной техник может забрать у тебя все сбережения, но обычно хоть что-то с зубами делает.

Как бы то ни было, я до сих пор пишу и, кажется, за квартиру еще в состоянии платить. Я нахожу твои письма интересными. Кто сделал с тебя эту фотографию без трусиков? Хороший друг, вне всякого сомнения. Рекс? Видишь, я уже ревную! Хороший признак, не так ли? Давай назовем это просто интересом. Или небезразличием.

…

Буду следить за почтовым ящиком. Еще фотографии будут?

твой, да, да,

Генри.

Открылась дверь, и там стояла Айрис. Я вытащил листок из машинки и перевернул его лицом вниз.

– О, Хэнк! Я купила шлюшьи туфли!

– Здорово! Здорово!

– Я их надену для тебя! Я уверена, ты их полюбишь!

– Крошка, давай же скорее!

Айрис зашла в спальню. Я взял письмо Тане и подсунул его под стопку бумаг.

Айрис вышла. Туфли были ярко-красными на порочно высоких каблуках. Она выглядела, как одна из величайших блядей всех времен. У туфелек не было задников, и ноги ее виднелись сквозь прозрачную материю. Айрис расхаживала взад и вперед. У нее вс равно было самое провокационное тело, да и зад – тоже, и, расхаживая на этих каблуках, она задирала провокацию до небес. С ума можно сойти. Айрис остановилась и бросила на меня взгляд через плечо, улыбнулась. Что за роскошная бикса! В ней было больше бедра, больше жопы, больше ляжки, чем я вообще раньше видел. Я выскочил и налил два стакана. Айрис села и высоко закинула ногу за ногу. Она сидела в кресле напротив меня на другой стороне комнаты. Чудеса дивные продолжали случаться в моей жизни. Я не мог этого понять.

Мой хуй был тверд, пульсировал и бился в ширинку.

– Ты знаешь, что мужику нравится, – сказал я Айрис.

Мы допили. Я отвел ее за руку в спальню. Толкнул на постель.

Оттянул наверх платье и вцепился в трусики. Трудная это работа. Они зацепились за одну туфельку, нанизались на каблук, но я, наконец, их стащил. Платье по-прежнему прикрывало бедра Айрис. Я поднял ее за задницу и подоткнул платье под нее. Она уже была влажной. Я ощупал ее пальцами. Айрис почти всегда была влажной, почти всегда готова. Тотальная радость. На ней были длинные нейлоновые чулки с голубыми пажами, украшенными красными розами. Я запихнул их в ее влажность. Она высоко задрала ноги, и, лаская ее, я видел эти блядские туфли у нее на ногах, красные каблуки торчали стилетами. Айрис была готова к еще одной старомодной конской ебле. Любовь – это для гитаристов, католиков и шахматных маньяков. А эта сука со своими красными туфлями и длинными чулками – она заслуживает того, что сейчас от меня получит. Я старался разодрать ее надвое, я пытался расколоть ее напополам. Я наблюдал за этим странным полуиндейским лицом в мягком свете солнца, слабо сочившемся сквозь шторы. Как убийство. Я имел ее.

Спасенья нет. Я рвал и ревел, лупил ее по лицу и почти разорвал надвое.

Меня удивило, что она еще смогла встать с улыбкой и дойти до ванной. Выглядела она чуть ли не счастливой. Туфельки слетели и остались лежать у кровати. Хуй у меня был по-прежнему тверд. Я подобрал одну туфлю и потер его ею. Клевое ощущение. Затем положил туфлю обратно на пол. Когда Айрис вышла из ванной, всё так же улыбаясь, мой член опал.

Весь остаток ее визита происходило немногое. Мы пили, мы ели, мы еблись. Ссор не было. Мы подолгу ездили вдоль побережья, питались дарами моря в кафешках. Я не переживал насчет писания. Бывают времена, когда лучше всего убраться подальше от машинки. Хороший писатель всегда знает, когда не писать. Печатать может любой. Не то, чтобы я хорошая машинистка; к тому же, делаю ошибки в словах и не знаю грамматики. Но я знаю, когда не писать. Это как ебаться. Божеству иногда надо дать отдохнуть. У меня был один старый друг, время от времени писавший мне письма, Джимми Шэннон. Он кропал по 6 романов в год – и все об инцесте. Немудрено, что он голодал. У меня же проблема в том, что я не могу дать отдыха божеству своего хуя так же, как божеству своей машинки. Это потому, что женщины идут к тебе только косяками, поэтому надо заполучить их как можно больше, пока не подскочило божество кого-нибудь другого. Думаю, то, что я бросал писать на десять лет, – самое удачное, что со мною вообще случалось. (Некоторые критики выразились бы, наверное, что это – самое удачное, что случалось и с читателем тоже.) Десятилетний отдых для обеих сторон. Что произошло бы, если бы я бросил пить на десять лет?

Пришло время сажать Айрис Дуарте снова на самолет. Труднее всего это было от того, что она улетала утренним рейсом. Я привык подниматься в полдень: и прекрасное средство от похмелья, и прибавит мне 5 лет жизни. Я не испытывал грусти, везя ее в Лос-Анжелес-Международный. Секс был прекрасен; смех у нас тоже был. Я едва ли мог вспомнить более цивилизованное времяпрепровождение, никто из нас ничего не требовал, однако теплота присутствовала, всё происходило не без чувства, одно дохлое мясо совокуплялось с другим. Я питал отвращение к такому роду оттяга – лос-анжелесско-голливудско-бель-эровско-малибушно-лагуно-бичевский вид секса. Чужие при встрече, чужие при расставании – спортзал, полный тел, безымянно раздрачивающих друг друга. Люди без морали часто почитают себя более свободными, но им, главным образом, недостает способности чувствовать или любить. Поэтому они становятся оттяжниками. Покойники ебут покойников. В их игре нет ни азарта, ни юмора – просто труп впиздячивает трупу. Мораль сдерживает, но она действительно основана на человеческом опыте, растущем сквозь века. Одна мораль скорее держала людей в рабстве на фабриках, в церквях и в верности Государству. В другой просто был смысл. Как сад, полный ядовитых плодов и хороших. Нужно знать, что выбрать и съесть, а что – оставить в покое.

Мой опыт с Айрис был восхитителен и исчерпывающ, однако ни я не был влюблен в нее, ни она в меня. Легко заботиться и трудно – не заботиться. Я заботился. Мы сидели в «фольксвагене» на верхней рампе стоянки. Время у нас еще оставалось. Я включил радио. Брамс.