Ирвин Шоу - Две недели в другом городе

Они предавались любви истово, как люди, исполняющие священный ритуал. Они предавались любви медленно, нетороп-ниво. Они предавались любви нежно, как бы боясь неосторожным движением причинить вред партнеру. Они предавались любви страстно, словно за истекшие годы в них накопился голод, который нельзя утолить одним единственным актом. Они предавались любви спокойно, обстоятельно, как старые любовники, испытывая в то же время восторг и волнение первой близости. Они одновременно находились у себя дома и на чужой территории, острота ощущений сочеталась с обыденностью чего-то хорошо знакомого. Наконец, они предавались любви радостно, прощая друг друга, обретая друг в друге долгое, всепоглощающее наслаждение.

Она опустила голову ему на руку. Он дотронулся до Карлотты. Ее кожа была удивительно нежной. Плоть. Он вспомнил утро в капелле. Плоть.

Она вздохнула устало, счастливо. Наша плоть, подумал он, дарует нам удовлетворение, блаженство, ощущение праздника. Мы постигаем плотью сущность смерти, расплачиваемся ею за радость ночи.

Подопытная обезьянка Господа, подумал он. Но значительная часть Его экспериментов сопряжена с любовью, наслаждением. Условия сделки не столь уж невыгодны.

« Они очень стыдливы, – вспомнил он, – и спариваются только под покровом ночи, тайком; прежде чем вернуться в стадо, они моются в реке…» Сегодня, сказал себе Джек, мы спаривались под покровом ночи, тайком. Мы поднимаемся в своем поведении до уровня слонов. «Когда нарождается молодой месяц, они идут к реке и тщательно моются в ней; поприветствовав таким образом планету, они возвращаются в леса».

Месяц сегодня молодой, подумал он, моя река – Тибр.

Джек провел рукой от груди Карлотты к ее бедрам. Это было уже не то восхитительное молодое тело, которым он любовался в Калифорнии. Линии расплылись, сейчас даже самые элегантные наряды не смогли бы скрыть ее полноту. Джек знал, что теперь она, глядя на себя в зеркало, постоянно оплакивает свою утраченную красоту. Но это располневшее опытное тело только что подарило ему наслаждение такое острое и завершенное, какого он не испытывал никогда прежде.

– У меня такое чувство, будто я собираю урожай, а не занимаюсь любовью, – прошептал он ей в ухо.

Она усмехнулась.

– У испанцев есть поговорка, – сказала Карлотта. – «На самом деле мужчины любят полных женщин, сладкие вина и музыку Чайковского, однако скрывают это».

Они засмеялись. Это был чувственный смех старых друзей, счастливых любовников, простивших друг другу все. Этот смех прогонял призраков, снимал боль, избавлял от страхов и недобрых предчувствий.

– Полная женщина, – произнес он, ласково поглаживая ее плечо.

– Я знала, что это когда-нибудь случится, – сказала она.

– Да, – отозвался он.

Теперь происшедшее казалось ему неизбежным, закономерным.

– Мы должны были освободиться от ненависти, – сказала Карлотта.

Они какое-то время лежали молча.

– Ты завтра уезжаешь? – спросила она.

– Да.

– Будешь завтра спать со своей женой?

– Да.

– И думать обо мне?

– Нет. О моей жене.

И в этот момент Джек почувствовал, что еще никогда он не желал свою жену столь сильно; он знал, что, вернувшись в Париж, он обнимет ее с любовью и восхищением, будет дорожить ею. То, что поначалу замышлялось как месть, Карлотта своей женской щедростью превратила в прощение. Простив ее, Джек разрушил стену, которую он возвел между собой и любовью, между собой и верой в любовь, ту стену, которую он начал строить в горящем Лондоне, когда молодой летчик сказал: «Она оказалась старой, тридцатилетней, но еще привлекательной и умелой».

Он поцеловал ее. Джек не поделился своими мыслями с Карлоттой, но ее тронула нежность его поцелуя; она улыбнулась.

– Ты рад случившемуся?

– Да, – сказал он. – У меня больше причин быть благодарным тебе, чем ты полагаешь.

– Я рада, – сказала она и, помолчав, спросила:– Мы с тобой еще будем когда-нибудь заниматься любовью?

– Наверно, да, – сказал Джек.

В этом больше нет необходимости, подумал он.

– Когда-нибудь, где-нибудь, – произнес Джек. Она усмехнулась с легкой грустью.

– Когда-нибудь, – прошептала Карлотта. – Где-нибудь.

Утром Джек отправился искать подарки жене и детям, на которые он решил истратить купюру достоинством в десять тысяч лир, полученную от дамы из Бостона, сопровождавшей пьяного американца. Он шагал по оживленным, залитым солнечным светом улицам Рима, разглядывая сверкающие ширимы Хотя Джек спал в эту ночь не более часа, он не испытывал усталости и с удовольствием бродил по магазинам женской одежды, среди шарфов и свитеров, а также среди кукол и игрушечных автомобилей. Благодаря полученному от Холта чеку он чувствовал себя богатым. Джек купил роскошные подарки.

Обменяв в отеле двести пятьдесят долларов на лиры, он положи эти деньги в конверт, чтобы отдать их Гвидо в аэропорту. Благодарственное подношение местным богам, подумал он, заклеивая конверт. Он никому не звонил этим утром – ни Карлотте, пи Делани, ни Холту, ни Веронике, ни Брезачу. Все кончилось этой ночью, сказал себе Джек.

Его самолет вылетал в час дня; Гвидо молча вез его по пса польскому шоссе. Ярко светило солнце. Гвидо был серьезен, даже печален. Джек чувствовал, что Гвидо привязался к нему и жалеет о том, что эти две недели истекли. Он вспомнит обо мне с добрым чувством, подумал Джек, когда приедет в Тулон к женщине, на виноградниках которой работал во время войны.

У входа в аэропорт он вручил Гвидо конверт и попросил водителя не вскрывать его до тех пор, пока он не вернется в Рим. Гвидо кивнул, его глаза взволнованно вспыхнули, мужчины пожали друг другу руки. Джек постоял у дверей, провожая взглядом отъезжающую машину. Затем вслед за носильщиком отправился внутрь здания. Его багаж взвесили. Джек прошел регистрацию; подойдя к двери с надписью «Dogana [55]», он заметил вбегающего в аэровокзал Брезача. Парень был без очков, вокруг его глаз темнели многочисленные порезы, он близоруко оглядывался по сторонам, пока не увидел Джека. Он поспешил к Эндрусу.

– Я хотел попрощаться, – с ходу заявил он. – Холт, помимо прочего, сказал мне, что вы улетаете.

– Как дела в студии? – спросил Джек. Брезач мрачно засмеялся.

– Хаос. Все кричат друг на друга. Спорят. Даже в мужском туалете. Стайлз снова запил. Тачино рвет и мечет. Он уже дважды за сегодняшнее утро уволил меня. Никто не снял и метра фильма. Мне кажется, что работа над картиной не будет завершена раньше рождества. Ну и пусть.

Он пожал плечами.

– Я принес вам кое-что. Брезач опустил руку в карман пальто я вытащил оттуда закрытый складной нож.

– Вот, возьмите.

Вид у парня был несчастный, страдальческий.